Дикий сад - стр. 8

Изображенные им фигуры требовали, чтобы их услышали, чтобы в них поверили, а некоторые даже грозили сойти со стен и хорошенько встряхнуть сомневающихся. Это были не знаки, не линии, ареальные люди. Мужчины и женщины. Сцена с изгнанными из Эдемского сада Адамом и Евой не нуждалась ни в объяснениях, ни в контексте. Она и теперь, по прошествии пяти с лишним столетий, производила сильнейшее впечатление: согрешившая пара, голые, грубо выписанные члены, твердые как гранит от тяжелой работы, они напоминали работников, выброшенных на улицу бессердечным хозяином. Адам закрыл лицо руками – сломленный, разбитый. Ева прикрыла срамное место, но лицо обращено к небесам. И в той распахнутой, бесформенной дыре, что Мазаччо дал ей вместо рта, – вся злость, все горе и непонимание мира.

Чем больше смотрел Адам на фреску, тем больше видел и меньше понимал. Определение истинного искусства? Он еще ежился от собственной нарочитости, помпезности, когда в часовню вошла пара.

Это были французы. Его густые черные волосы, убранные назад и разделенные на два симметричных крыла, слегка выступали надо лбом. О на была хрупкая, изящная, совершенно не похожая ни на Еву Мазаччо, ни на ту Еву, какой она стала бы через несколько лет после изгнания из изобильного Эдемского сада – высохшую и изнуренную.

– Добрый день, – сказал француз, оторвавшись от путеводителя. Его английский отдавал сильным акцентом.

Адама неприятно задело, что в нем так легко распознали не просто туриста, а именно англичанина.

– Американец? – спросил француз.

– Англичанин.

Слово вырвалось чересчур резко, отрывисто и прозвучало грубой пародией на англо-саксонскую надменность. Пара переглянулась, брови едва заметно дрогнули, и это разозлило Адама еще больше.

Бросив взгляд на тщательно уложенные и даже смазанные чем-то волосы француза, он подумал, как, должно быть, расстроил его недавний ливень, какой урон дождь мог нанести прическе. А может, масло как раз и сыграло защитную роль, не дав волосам намокнуть?

Наверное, его внимание показалось французу не совсем уместным.

– Что-нибудь еще?.. – спросил он, нервно переступая с ноги на ногу.

Адам перевел взгляд на фрески.

– Las pinturas son тиу hermosas[1], — сказал он на своем лучшем испанском и вышел из часовни, оставив французов наедине с гением Мазаччо.

Интересно, откуда появилась эта неприязнь к незнакомой паре? Стала ли она следствием того, что они в каком-то смысле помешали его общению с фреской? Или же сама фреска выпустила на свободу что – то прятавшееся глубоко в нем самом?

– Англичанин уже приехал?

– Нет, синьора.

– А когда приедет?

– Завтра.

– Завтра?

– Так он написал в письме. Двенадцатого.

– Я хочу увидеть его сразу же, как только приедет.

– Вы уже говорили, синьора.

– Ты не забудешь?

– Почему это я должна забыть? Подвиньтесь, пожалуйста, чуток.

– Помягче. Не толкай.

– Извините. Повернитесь, пожалуйста.

– Ты не обязана это делать, Мария.

– Знаю.

– Я могу найти кого-то другого.

– Так вы думаете, что я стану готовить и прибираться для кого-то еще?

– Ты – хорошая женщина.

– Спасибо, синьора.

– И отец твой был хорошим человеком.

– Он очень вас уважал, синьора.

– Знаешь, ты не должна так уж со мной любезничать. Тем более когда протираешь меня губкой.

– И он, синьора, тоже вас уважал.

– Знаешь, Мария, иногда мне кажется, что у тебя к старости чувство юмора появилось.