Дикие цветы - стр. 23
Стоит ли говорить, что он упивался славой сполна. Тони усмехнулся своим мыслям и притормозил, пропуская группу монашек, переходящих дорогу. Они улыбнулись ему, и он в ответ одарил их своей чарующей улыбкой, после чего снова перевел взгляд на офис. В каком году он встретился с Морисом – пятьдесят втором, пятьдесят третьем? Да, это был тысяча девятьсот пятьдесят второй. Сколько, получается, лет назад это произошло?
«Господи, – произнес Тони едва слышно. Двадцать три года назад! Его карьера уже длиной с целую молодую жизнь (он подумал со вновь подступающей к горлу тошнотой: а сколько же лет Розалии?). – Я свое отжил», – так же тихо произнес он, и еще больше обрадовался, что уезжает из города.
Пробок не было. Тони опустил крышу автомобиля, и ночной летний бриз шевелил его волосы; он постепенно успокаивался, как обычно на пути в Боски.
Розалия с его помощью поняла правила игры. Слишком часто они их не понимали, и начинались сложности. Так произошло с Хелен. Или с Джаки, гардеробщицей из «Белого слона», которая писала ему все эти письма. Или с тем мальчиком Брайаном, наставником которому он был некоторое время. Или… с любым из тех красивых и юных людей, которые были ему нужны и появлялись из-за двери его гримерки, или из парадного входа «Театра Гаррика», или, господи, на набережной Сан-Антонио, с заплаканным бледным лицом и измученным взглядом. «Ты обещал мне… Ты сказал, что позвонишь, Тони… Я люблю тебя и ничего не могу поделать с этим чувством… Доктор говорит, двенадцатая неделя».
Что за девушка появилась у них дома несколько месяцев назад? Он мучительно пытался вспомнить это, и, отвлекшись, еле успел увернуться от чуть было не влетевшего в него сигналящего черного такси. Табита? Или Джемима? Что-то такое. Няня детей, что играли с Корделией и Бенедиктом. Она, похоже, вообще не мылась. Пахла землей, со спутанными волосами под мышками, между ног… да еще и гордилась этим. В отношении ее он тоже совершил губительную ошибку. Он обнаружил, что на девушек сексуальная революция повлияла не так, как на молодых людей. В начале шестидесятых он с воодушевлением думал, что все наконец будут вовлечены в нее так же, как и он сам, но ошибся: им все еще нужны были дом с садом, и дети, и кольцо. Они хотели, чтобы он принадлежал им, но он принадлежал только Алтее, в горе и в радости. Последний раз он видел ту девушку у ворот клиники на Девоншир-стрит ранним морозным майским утром, когда пихал в ее руку купюры, – Табита, да, ее звали Табита.
Где-то за Нью-Форест он обнаружил, что уже с трудом соображает от головной боли, а в мозгу словно разверзлась трещина, из которой полились мысли об обнаженных телах, изогнутых, переплетенных, замотанных в шелк и кружева, с приоткрытыми ртами и развевающимися волосами. Рядом же с этими образами гнездилась паника от осознания, что пока он сидел в Лондоне, Саймон побывал в Боски. Она бы не посмела, ведь правда? Пока трещина была крохотной, и при должном усилии он мог бы загладить ее, но с каждой минутой это становилось все сложнее.
Он отчаянно гнал автомобиль под лунным светом, и дороги Дорсета становились все ýже, зеленее и свободнее от дневного движения автомобилей и фермерской техники. Всего через несколько миль он будет дома, проскользнет под одеяло к любимой жене, а наутро дети завизжат от восторга, увидев его, а потом они все вместе пойдут ловить крабов, и плавать, и строить замки из песка, а Алтея просидит до вечера на крыльце с бокалом джин-тоника. Когда же спустится прохлада, она отложит книгу и будет говорить с ним, и на ее тонких молочно-белых пальцах останется конденсат от стакана. Она задерет свои стройные ноги на балюстраду крыльца, станет беззаботно смеяться, и в ее взгляде он прочитает: «