Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - стр. 12

Кульминация Сотворения мира – создание мужчины и женщины. Именно оно считается «хорошим весьма». Поэтому два первых человеческих существа – а также мужчины и женщины в целом – это воплощения самого Бога; при этом Он выступает как творящий дух, призывающий порядок в бытие из хаоса и обилия возможностей, а мужчина и женщина – как Его микрокосм. Они, в сущности, подобны Ему или даже идентичны, и на них лежит ответственность за вечное повторение творческого процесса. Непросто представить род человеческий в еще более оптимистическом свете, и невозможно переоценить то, насколько важным оказывается настойчивое требование Бога. В описании творчества – в изображении действия Слова, ориентированного на добро, – установлены основные принципы, к соблюдению которых без промедления призываются и мужчина, и женщина. Ценность, приписанная нам библейским повествованием, ставит нас на вершину творения; в хорошем мироздании она еще выше – хороша весьма – и она заменяет собой все земные оценки (если принять как данность, что в нас отражен божественный образ). Необходимо понять: это вопрос определения. Столп, ставший мировой осью, утвержден на божественной ценности человечества, и она должна оставаться непоколебимой, нерушимой, неприкосновенной – иными словами, священной. Это не что иное, как выражение морального порядка, присущего самому мирозданию и отражающего природу Бога, мужчины и женщины, и это основа, на которой покоится идея естественного права и суверенной ответственности.

Верим ли мы этой истории? Верим ли мы в то, что она утверждает и подразумевает? Во-первых, поставим вопрос так: что значит верить? Определенно, мы, и как личности, и в коллективе, ведем себя так, как будто эта история истинна, – по крайней мере, когда соблюдаем правила и совершаем поступки, действительно направленные на наше высшее благо и на благо всех остальных. К любимым людям (и даже к ненавистным) мы относимся как к бесконечно ценным локусам творческого сознания, способным находить свой путь и создавать мир в зависимости от того, что им открылось. Именно факт этой высочайшей идентичности и высшего бытия неизменно препятствует любой организации, любому обществу, любому государству, которые в своем безумном стремлении к власти осмеливаются угрожать суверенности индивида. И мудрым, и невеждам следовало бы благодарить за это Господа.

Мы чувствуем себя глубоко оскорбленными, когда нам не воздают обращения, подобающего детям Божьим, – иными словами, если нам не показывают, что мы по-настоящему ценны. И точно так же, если мы вдруг осознаем, что считаем других ниже нас; если мы мысленно обесцениваем их; если принижаем их и не видим, что они наделены сознанием и высшим, божественным достоинством, а от их опыта и впечатлений неким таинственным образом зависит сама реальность, – то и подобные мысли, и чувства, рожденные ими, нам неприятны. Даже если мы, жители современного мира – все более атеистического, материалистического, признающего лишь факты, – рассказываем себе другую историю, которая противоречит этой вере и пронизана сомнением в ее истинности, мы все-таки по-прежнему верим в нее, в той мере, в какой показываем, что мы оскорблены подобным отношением и что оно нарушает наше сокровенное право, причем вне зависимости от того, наносим ли обиду мы сами или ее наносят нам. Ни один мужчина, открыто заявляющий о неверии в свободную волю или даже в сознание, не осмеливается вести себя с женой так, как будто она не обладает свободной волей или сознанием, поскольку иначе на волю вырвутся все демоны ада. Но почему? Дело в том, что предположение о внутренней ценности отражает очень глубокую реальность – вполне «реальную» – и мы, отрицая его, подвергаем себя опасности. И если оно абсолютно необходимо, разве может оно оказаться неправдой? Если допущение, которое придает любым нашим взаимодействиям упорядоченную структуру – это принятие или драматизация исключительной ценности каждого человека (и в том числе нас самих), тогда можем ли мы не «верить», что эта ценность реальна? Можно спросить и более серьезно: «В какой момент мы должны признать, что “необходимый вымысел” истинен настолько, насколько необходим? Разве то, от чего в высшей степени зависит наше выживание, не составляет саму суть “истины”?» Любая другая форма истины противоречит жизни и не служит ей, а если так, то назвать ее истиной, в конечном счете, можно лишь в силу неэффективных стандартов – и, следовательно, она не «истинна» по существу.