Девушка с веслом - стр. 32
– Выщипать надо…
– Глазки-то – как море Черное: то синие, когда радуешься, то зеленые – в обычные дни, то серые – когда злишься.
– Да, и у-узенькие!
– Скифские. Не всем шары-то вытаращенные иметь, – отрезала бабушка. – Зато ресницы красить не надо: вон какие пушистые… Носик точеный.
– И длинный…
– Не длинный, если рожи корчить не будешь.
– И щеки красные…
– Кожа – кровь с молоком: значит, здоровенькая… Чего ж, как смерть, что ли, бледной ходить?
– Да-а, у всех-то девочек бледная кожа. Одна я… как индеец североамериканский.
– Рост у тебя хороший, – продолжала нахваливать внучку Антонина Петровна, – вон уж на сколько бабушку переросла, ноги длинные… сейчас же это модно, говорят?
– Только плоскостопие у меня наследственно-е-э! – заголосила дурашливо Варька. – Все башмаки внутрь стаптываю-у! Обувки на меня не напасешься-а-а-а…
– Да тебе все неладно! – воскликнула Антонина Петровна в сердцах и ушла в огород – грядки полоть. Варю с собой звать не стала – и так внучка редко приезжает, а то и вовсе гостить не захочет, скажет: бабушка работать заставляет.
И Варька отправилась смотреть аниме: на одном диске помещалось двенадцать серий «Тетради смерти».
Глава 7
В зимнем театре
Театр, построенный в тридцать седьмом году под патронажем Сталина, с оглядкой на греческий Парфенон, был предметом особой гордости жителей Южной Столицы: колоннада театра была такой же величественной, что и в греческом храме, и число колонн совпадало. На портике, увенчанном остроугольным фронтоном, по углам его, опасливо накренившись над краем, стояли босые музы, вылепленные мозолистыми руками Веры Мухиной; казалось, вот-вот Терпсихора, Мельпомена и Талия снимутся с насиженных мест и полетят, точно три чайки-хохотуньи, гортанно взвизгивая на лету: вон-де отсюда, вон, домой, домой – в милую Элладу.
Недовольство муз можно было понять: в местном Парфеноне не имелось труппы – ни оперной, ни балетной, ни драматической, – и в промежутках между чужими гастролями храм искусств лежал, точно каменное желтое тело, лишенное души, впустую исполосованное колоннами. Впрочем, каждый прохожий мог невозбранно им любоваться – здешний Парфенон пока что не порушили. Пальмы в лохматых зеленых папахах, со стволами, одетыми в колючие бронежилеты, негостеприимными часовыми стояли по углам Зимнего театра.
Администраторы кинофестиваля зафрахтовали дубль Парфенона: здесь с утра до вечера шли конкурсные фильмы. На восемнадцать ноль ноль был назначен просмотр картины, принимавшей участие в Каннском кинофестивале; режиссер, ничего в Каннах не получивший, надеялся отхватить приз хотя бы тут, дома, на третьестепенном местном фестивальчике: на безрыбье и рак рыба!
Кулаков и Брагинец отправились на съемки пешком – до Зимнего театра было рукой подать: мнимый Парфенон стоял наискосок от телестудии, только дорогу перейти.
Поднявшись по широкой фронтальной лестнице и пройдя между колоннами, они увидели, что в двойных дверях, открытых только наполовину, образовался затор. Билеты в кассах на каннский фильм не продавали, просмотр был организован исключительно для своих, которые и так валом валили, лишь какой-то страстный любитель кино, не имевший пропуска-бейджа, рвался в театр.
– Господин хороший, отойдите в сторону, дайте другим пройти! – увещевали его киношники, однако «господин хороший», растопырив локти, проход загораживал. Внутрь его не пускала контролерша – могучая старая стерва под шестьдесят, одетая в синее форменное платье, с шевелюрой цвета лисицы обыкновенной, начавшей летом линять.