Дети Белой Богини - стр. 6
– Что… это… было? – с трудом выговорил он.
Тот, которого назвали Степаном Ильичем, присел у кровати. Спросил участливо:
– Что-нибудь помните?
– Да. Кажется… В меня стреляли?
– Именно, – кивнул Степан Ильич. – Пулевое ранение в голову. Хорошо, что по касательной. Но… с близкого расстояния. Почти в упор. Снимок дал неутешительный прогноз. Пришлось делать трепанацию черепа. Медицина может вами гордиться.
– Когда? – прохрипел он. – Когда… это… было?
– В середине апреля. Почти месяц назад. Сейчас май на дворе. Все это время вы были без сознания.
«Неправда! Я все о вас знаю, все видел и все помню!»
– Сейчас вы в реанимационной палате. Честно сказать, никто не ожидал. Но… Хороший уход, здоровый организм… Жене спасибо скажите.
– А вам?
– Мне… Это моя работа.
«Это моя работа», – вспомнил вдруг он. Теперь только понял, как же все это глупо. И далеко. Далеко и глупо. Герман прав. Герман…
– Где Герман?
– Что? – зашевелила губами жена.
– Почему… Почему ты так тихо говоришь? Почему вы все так тихо говорите?
Они переглянулись. Заметил тревогу в глазах жены. Что-то с ним не так. И где Герман?
– Саша, тебе надо отдохнуть, – заботливо сказала жена.
Он и сам чувствовал, что устал. Маша взяла шприц, вновь переглянулась с доктором. Тот еле заметно кивнул. Укола не почувствовал, голова болела сильнее. Потом любимая темнота приняла в свои прохладные объятия. Жаль, что теперь она лишена абсолюта. В ней появились звуки. И золотые мухи. Они мелькали, суетились, жужжали и не давали забыться. Иногда жалили. Больно.
Проснувшись, вновь увидел солнечный свет и зеленые листья. День продолжался. Время для человека здорового и человека больного течет по-разному. У больного оно раскалывается на две части: до болезни и после. Та, что после, сливается в сплошную полосу. Неделящуюся на временные отрезки. Весь ее смысл – вернуться к нормальной жизни. К той, что была до болезни. Той, в которой есть дни недели, часы, минуты…
В какой-то момент этого бесконечного дня в палате появился Герман и целиком заполнил ее маленькое пространство. Большой, шумный, веселый. Или кажущийся веселым? Принес фрукты, конфеты, минеральную воду и принялся раскладывать все это на тумбочке. Маша молча следила за ним. Не хотелось бы поймать ее взгляд. Герман был все также красив. Светлая рубашка оттеняла золотой загар, губы, как всегда, с началом весны и тепла потемнели, словно на них запеклась кровь.
– Ему нельзя конфеты, – сказала Маша.
– Ты съешь, – широко улыбнулся Герман. – Женщины любят сладкое.
Маша покраснела. Завьялов застонал. «Ну зачем все это? Зачем?»
– Что, Зява, болит? – заботливо спросил Герман, присев у кровати.
Маша отошла к окну. Но из палаты не ушла. Он бы на ее месте сбежал, рядом с Германом ни одна женщина не может чувствовать себя в безопасности.
– Расскажи, – попросил он.
Горанин все понял. Заговорил неторопливо, явно подбирая слова:
– Понимаешь, какая штука вышла. Косой решил вытрясти из моего соседа деньги. Как-никак директор рынка! Хотел нагрянуть ночью, прижать его маленько и расколоть на кругленькую сумму. Ворвался в дом с оружием… А тут мы.
– Это он так говорит? – спросил, поморщившись.
– Кто он?
– Директор. Рынка.
– Ну да. А есть основания ему не верить? Нет оснований, – весело сказал Герман.
– Значит, ты его взял? Косого?