Десять железных стрел - стр. 74

Они не замечали мою кровь.

А Кропотливый не заметил мой клинок.

Пока я его не воткнула.

Сталь прошла через мундир, одежду под ним и вонзилась в плоть. Но характерной дрожи в рукояти, когда протыкаешь что-нибудь жизненно важное, не было. Кропотливый принял удар со стиснутыми зубами и приглушенным рыком – старый солдат знал, как не согнуться от боли – и ударил меня локтем, прилетевшим в челюсть. Он вырвался из хватки и соскочил со стали, проталкиваясь между парочкой смеющихся любовников и не обращая внимания на брошенные ему вслед проклятия.

Я двинулась следом, поморщилась – бок пылал. Прижала к ране ладонь, резко вдохнула, пытаясь сдержать боль.

Этого-то Кропотливому и хватило, чтобы сбежать.

Я поискала его взглядом в толпе. Буйство красок, осаждающее мне органы чувств, окрасилось темным. От боли мир, казалось, подрагивал, бесплотные марионетки как будто исказились еще сильнее. Один за другим цвета превращались в тошнотворную мешанину черного и красного.

Мне и до того было трудно его найти. Теперь, когда все застилала боль, задача стала неподъемной.

Я спрятала нож под плащ, провела по лезвию ладонью. Жизненный сок Кропотливого остался теплом на ладони, я обхватила скользкими от крови пальцами черную рукоять, ощутила довольный жар.

Больше никаких лживых чувств. Никаких призраков. Никаких игр.

Настало время дать поработать ему.

В нос ударил едкий запах запекающейся крови. От плаща потянулись тоненькие струйки дыма, кровь революционера шипела на рукояти Какофонии. Он пил сквозь пылающую латунь. И пылающим голосом промурлыкал мне на ухо:

– Сюда.

И я прислушалась.

Я не сводила глаз с земли, сосредотачиваясь лишь на движении. Вот все, что я могла – меня с каждым шагом простреливало болью, а тяжелое дыхание заглушало шум ночного рынка. Я ничего не видела. Ничего не слышала. Но это было и не нужно.

– Там.

Он рассказывал мне все.

Наверное, ты подумаешь, что он просто оружие. Да, пусть он говорит, издает громкие звуки – но он по-прежнему револьвер с барабаном, прицелом и курком, верно? Меня послушать, так можно решить, будто я его контролирую.

Я тебя не виню. Иногда, когда он затихает, я сама почти начинаю так считать.

Но этого-то он и хочет. Потому что именно когда он затихает, я осознаю, что он не оружие. Он слушает, жаждет, думает. А когда он вот так пробует кровь – когда Какофония пробует на вкус человека, когда узнает его страхи, сны, шаги, которые он делал, и вещи, которые он видел, – я осознаю, что на самом деле не понимаю, что Какофония такое.

Я позволила ему меня вести. Его голос звучал у меня в ушах, подсказывая куда идти, кто сдвинется, когда я протолкнусь, и кто сбежит, когда я пригрожу. Все это время я не сводила глаз со своих ног, следила за каждым шагом, пока звуки толпы не стихли и не осталось лишь мое прерывистое дыхание и ощущение снега, который таял, попадая мне на окровавленную кожу.

Я не знала, куда Какофония меня привел. В холодную, пустую часть города, где окна домов были темными, на улицах не было людей, и все казалось настолько безмолвным, ледяным, что я слышала, как на снег капала моя кровь, собираясь лужицей у ног.

– Я его не вижу, – прошептала я.

– Он близко, – отозвался Какофония. – Будь наготове.

Я скользнула рукой в карман, нащупала там патрон. Джеро сказал не брать с собой слишком много – мол, есть тонкая грань между тем, чтобы готовиться к неприятностям и напрашиваться на них, – но чтоб меня разорвало, если я отправлюсь куда-то без Геенны. Я тихонько вставила патрон в барабан, оттянула курок и прислушалась.