Держим удар, Дживс! - стр. 18
– …хвост морковкой?
– …в тайне свои чувства. Я стоял…
– …как мраморная статуя?
– …как воплощенная сдержанность и не сказал ни слова, чтобы не выдать своих чувств. Она должна быть счастлива, все остальное не имеет значения. Если вы меня спросите, одобряю ли я ее выбор, честно отвечу – нет. На мой взгляд, он совершеннейшее ничтожество, и могу добавить, что ее отец разделяет мое мнение. Но она этого человека выбрала, и я смиряюсь. И не стану за его спиной настраивать Мадлен против него.
– Похвально.
– Как вы сказали?
Я сказал, что я сказал, что это с его стороны похвально. Благородно с его стороны, сказал я.
– Вот как? Ладно, Вустер, я вам предлагаю следовать моему примеру. И знайте, что я буду неотступно следить за вами и, надеюсь, больше не увижу этого поглаживания по головке, которому вы предавались, когда я сюда вошел. В противном случае я намерен…
Что именно он намерен сделать, он не открыл, но я, кажется, и сам догадывался, так как в эту минуту вернулась Мадлен с покрасневшими глазами и печальным выражением лица.
– Я покажу тебе твою комнату, Берти, – сказала она с ангельской кротостью.
Спод бросил на меня предостерегающий взгляд.
– Осторожнее на поворотах, Вустер, – бросил он, когда мы выходили.
Мадлен удивилась:
– Отчего Родерик просит тебя соблюдать осторожность?
– Боюсь, об этом мы никогда не узнаем. Может, боится, как бы я не поскользнулся на паркете?
– У него такой вид, будто он зол на тебя. Вы поссорились?
– О небо, нет, конечно. Наша беседа проходила в атмосфере сердечности и взаимопонимания.
– Мне показалось, он раздосадован твоим приездом.
– Напротив. Он с трогательным радушием приветствовал меня словами: «Добро пожаловать в Тотли-Тауэрс».
– Ах, я так рада. Мне было бы грустно, если бы вы с ним… Ах, папочка!
Когда мы подошли к лестнице в холле, из своей комнаты, радостно напевая, появился сэр Уоткин Бассет. Как только он увидел меня, веселенькая мелодия замерла у него на губах и он остановился как вкопанный. Он напомнил мне того типа, который провел ночь в доме с привидениями и наутро был найден мертвым с выражением неизъяснимого ужаса на лице.
– О, папочка, – сказала Мадлен, – забыла тебя предупредить. Я пригласила к нам Берти на несколько дней.
Папаша Бассет судорожно сглотнул:
– Несколько – это, по-твоему, сколько?
– Надеюсь, по крайней мере неделя.
– Боже правый!
– Или побольше.
– Силы небесные!
– Папочка, в гостиной тебя ждет чай.
– Нет. Мне не чаю, мне чего-нибудь покрепче, – прохрипел старикашка и неверной походкой удалился прочь. Когда я смотрел, как он понуро спускался вниз, где его, вероятно, ждала бодрящая доза спиртного, мне на ум пришло стихотворение, которое я учил в детстве. Подробности забыл, но суть в том, что на море разыгрался шторм, и, помнится, кульминационная строфа звучит так:
– Кажется, папочка чем-то расстроен, – меланхолично заметила Мадлен.
– Да, действительно, создается такое впечатление, – сухо проговорил я, задетый поведением старого хрыча. Конечно, я бы мог сделать для него скидку, ибо человек с установившимися привычками, как правило, не приходит в восторг, внезапно обнаруживая у себя в доме Вустера, но все-таки, по-моему, ему следовало бы держаться более стойко. «Вспомните индейцев, Бассет, – сказал бы я ему, будь мы с ним на дружеской ноге, – они всегда проявляли особенную бодрость в то время, когда их поджаривали на костре».