Державин, или Крушение империи - стр. 10
Фекла Андреевна уже давно не отвечала мужичонке. Она сидела, опустив голову, и плечи ее тряслись.
Тогда Державин спустился на ступеньку ниже.
– Матушка, – крикнул он. – К вам приказчики, в кухне дожидаются.
Фекла Андреевна быстро подняла кверху большие заплаканные глаза и покраснела. Ей было стыдно, что ее умный, взрослый сын застал ее плачущей перед холопом. Она украдкой посмотрела на него. А он уже сошел с лестницы и стоял перед ней прямой и серьезный. Синие глаза смотрели на мать отчужденно, издалека, не любя и не жалея. Старосту он как будто и не видел.
– Я сейчас, Гаврюша, – робко сказала Фекла Андреевна. Собрала бумаги, посмотрела на сына еще раз и вдруг заторопилась к двери. За ней, ковыляя и охая, тронулся было и ласковый мужичонка. Но Державин положил ему руку на плечо, и тот остановился.
– Постой, – сказал он спокойным голосом. – У меня до тебя дело есть. А вы идите, матушка, идите.
Фекла Андреевна увидела, как у сына дрогнула щека, и подумала: “Вылитый отец”.
Приказчиков в кухне она не застала. Но когда захотела возвратиться обратно низом, то нашла дверь гостиной запертой.
По галерее подниматься она не решилась.
А староста до самой своей смерти помнил и неоднократно пересказывал землякам разговор с молодым барином.
– Ты что же, – спросил его молодой барин, – будешь старостой села Богородское?
– Так точно, барин, – ответил староста, чувствуя, что его пробирает дрожь от этого спокойного и неподвижного голоса. – Осьмнаддатый год по барской воле в Казань хожу.
– Так, говоришь, неспокойно в деревне? Балуют? – спросил барин.
– Хоть и не балуют, – ответил староста, не зная куда девать глаза, – но если по истине вам обсказать…
– Так вот слушай, – барин взял его за плечи и придвинул к его лицу свое бледное, длинное лицо с расширенными глазами. Дальше он говорил медленно, как гвоздь, вбивая каждое слово в сознание старосты. – Если хоть одна мразь посмеет мыслить к самозванцу, вору и бунтовщику Емельке Пугачеву, то я сам, понимаешь, сам, – он ткнул себя пальцем, – приеду с войсками в деревню и повешу каждого десятого. А всех остальных – буду сечь до потери живота. Понял?
Староста молчал.
– Понял? – спросил, не повышая голоса, молодой барин.
– Понял, – ответил тихо староста.
– А вора “батюшкой” называть не смей, – крикнул Державин и взмахнул кулаком. – Он тебе не батюшка, старый хрыч, а раскольник и беглый казак Емелька Пугачев. Слышишь?
– Как не слыхать – слышу, – хмуро ответил староста.
Барин подошел к двери и отпер ее.
– Иди.
Мужичонка дошел до порога и вдруг остановился.
– А у нас, – сказал он хмуро и как будто нехотя, – был, баринок, такой случай: пороли одного мужика за то, что он Пугачева царем величал. Как следует пороли, до кровей, а он после сотой палки встал, улыбнулся барину в лицо и говорит: “Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович”. Его по такому случаю на рогожу и опять. Всыпали двести палок, – а он отдышался и говорит: “Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович”. Так до шести раз пороть принимались. Вынесли мокрого, как свежанину, а он лежит и зубы показывает, понимай, значит, что улыбается. Барин подошел, расчувствовался, сам, говорит, виноват, братец. А тот ему с рогожи улыбается и губами шевелит. Голосу-то нету, так он губами: “Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович”. Вот как, баринок, бывает. Ты на меня не гляди, я – старик, мне што, я не сожгу и не ограблю, а ты на молодых, баринок, смотри, на молодых, – он поклонился и быстро вышел из комнаты.