День, когда цвел делоникс - стр. 15
Я был уже старше. Я ждал, когда же наконец наступит тот момент, о котором они говорили: «Ты вырастешь и всё поймешь». Наверное, было еще рано. Но этот сладкий наркотик меня не отпускал.
Знаете, всё в жизни всего лишь сладкий наркотик. Любовь детей к родителям, любовь родителей к детям. Любовь мужчины и женщины. Всё игла, от которой мы получаем и кайф, и боль. Мы страдаем, но слезть с иглы не можем. Мать теряет своего ребенка. Она страдает, потому что любит его. Это делает человека человеком. Но это неправда. Это вселенская ложь. Это была игла, с которой пришлось слезть. И это приносит невыносимые страдания. Это физическая и душевная ломка. Слышали когда-нибудь, что душевные страдания могут отдаваться физической болью? Вот оно. Накачайте собаку наркотиком, а потом отнимите его. Она будет страдать так же. Нет никакой разницы. Отнимите у верной собаки хозяина, и она будет страдать. Нет никакой разницы. Чем больше самосознания в живом существе, тем больше влияние наркотика. Отнимите самосознание – и не будет больше любви. И не будет страдания.
Но не любовь делает человека человеком. А ненависть. В мире нет больше такого существа, чтоб захотело уничтожить целую нацию или континент. Нет такого существа, чтоб в желании отомстить прошло бы пешком тысячи километров.
Ненависть сделала меня человеком. Теперь я знаю это точно.
Я не показывал свои рисунки даже Ло. Она ведь могла сболтнуть лишнего, но однажды она влетела в мою комнату и рухнула на кровать.
– Мне нравятся твои картинки! – прокричала она так, что в соседнем доме могли услышать.
– Ты совсем спятила? – спросил я, аккуратно запирая дверь.
– Да не ссы, никого нет дома.
Она схватила мой рисунок и начала его рассматривать, сделав серьезную мину.
– Откуда ты нахваталась этого, девчонка? – спросил я. – И не вздумай рассказать кому-то из родителей, ясно?
Она показала мне язык, скорчив презабавную рожицу и захихикала.
– Тебе вообще нельзя быть в моей комнате, ты же знаешь правила.
– И когда это ты у нас следовал правилам? Мне нельзя заходить сюда, когда ты тут сидишь.
– Так ты заходила сюда без разрешения? – я попытался быть строгим с ней, но у меня ничего не вышло.
Я бы солгал, если бы сказал, что был в бешенстве. Ло всё это время знала, что я рисую. А я был… счастлив, что она знала об этом. И едва сдерживался, чтобы не засмеяться. Самый близкий человек знал и не осуждал меня. Самый близкий… Был еще, конечно, дед, но нам едва ли разрешали даже вспоминать о нем. Я даже не имел понятия, жив ли он. На тот момент, кажется, я не видел его уже лет семь. Мне было четырнадцать, но тюбик с краской все еще кочевал по моей комнате, меняя место обитания в зависимости от того, где проходила уборка. Если у меня появлялись подозрения, что планы могут измениться, я просто прятал тюбик в кармане своих брюк. Хотя рисовал при этом я не меньше.
– Не бойся, я же всё это время хранила твою тайну, – сказала Ло. – Да к тому же, если они узнают, мне тоже влетит.
– Это почему? – не сообразил я.
Ло снова скорчила гримасу и поглядела на потолок своими бледными голубыми глазами.
– Ну… Мне, может, вообще запретят с тобой видеться. И что тогда я буду делать?
– Как это – запретят видеться? Мы живем в одном доме, – я даже не хотел думать о такой возможности. – И вообще хватит нести всякую чушь.