Делать детей с французом - стр. 42

Я попробовала сделать шаг – кто-то будто бы дёрнул рычаг, и боль скакнула в верхний регистр. Я поморщилась и схватилась за перекладину так, что ногти, как со́хи, пропахали холм Венеры.

Через несколько секунд боль снова устаканилась и замерла на новом – более высоком – уровне. Надо выходить, водитель нетерпеливо поглядывает в зеркальце обзора салона. Я собралась духом и протащила другую ногу вперёд, стараясь не отрывать её от пола. Ай-ай!

Водитель выразительно постукивал пальцами по рулю.

Я сжала волю в кулак и спрыгнула с подножки.

Вода в тазу стала перекатываться от края к краю и выплёскиваться. Я зажмурилась и выдохнула ртом. Ох, нужно сесть. Разжала веки. Остановка в трёх метрах, там скамейка. Три метра – это пять шагов, в моём положении десять. Десять раз самой посадить себя на кол.

Терпи и иди.

Это были самые трудные три метра в моей жизни.

Где-то на четвёртом шаге я поняла, что правой ногой двигать легче, чем левой. К седьмому – что чем шире расставлены бёдра, тем плавнее накатывает волна боли. Так, с ногами на ширине плеч, я добралась до скамейки. Села, словно на ком колючей проволоки. Не слишком считаясь с приличиями, прикрылась сумкой и сунула руку в трусы.

Крови нет, уже хорошо.

Надо кому-то позвонить. Нет, не кому-то, а Гийому. Чтобы он приехал и что-то сделал. Но что? «Немедленно вызывай спасателей, – зашипит он, прикрывая рот, чтобы не мешать коллегам. – Не хочу, – начну скулить я. – Они же мужчины, мне неудобно. – Дарья, такими вещами не шутят! – начнет нагнетать он. – Речь идет о нашем ребёнке! – Я не хочу в больницу, я хочу просто домой, лечь. – Тогда возьми такси! – Я не могу дойти до стоянки. И стоять тоже не могу!»

Он, конечно, подумает, что я преувеличиваю. Что по русской привычке провоцирую его на театральное проявление чувств, как когда прошу взять меня на руки, потому что туфли натёрли. Про это даже есть сказка, называется «Петя и волк».

Я сбросила звонок. Дисплей подождал немного, не передумаю ли, потом почернел и показал время – я сидела на остановке уже двадцать минут. Уровень боли выровнялся, казалось даже, она начала стекать куда-то вниз, как вода из засорившейся ванной. Пора было двигаться.

В три попытки я встала и, расставляя ноги, побрела к метро. Вход был в тридцати метрах от остановки, они показались мне километрами. А там лестницы-лестницы… В каких единицах измеряется боль? В дулёрах, думала я, подволакивая ногу на очередную ступеньку. От французского douleur – «боль, страдание». Как у любой измеряемой величины, у боли должны быть пределы. Достигнув максимума, она должна менять родовые качества и становиться чем-то другим – шоком или смертью. Какой максимум может быть у боли, то есть какую боль можно оценить в, скажем, сто дулёров? Родовую? Головную? Зубную? В моей системе координат лидерство было, безусловно, за мигреневой болью. Даже роды без анестезии не показались мне такой мукой. Но ведь сколько болей я ещё не знаю. Я, например, никогда не ломала кости, а это, наверно, ужасно. Когда я была подростком, у нас была соседка тётя Вера. Однажды она позвонила в дверь, я открыла. Она стояла в слезах, дурно пахла и противненько так подвывала: «Ой, Дашенька, мне так плохо, так плохо, мама дома?». Мамы дома не было, я с непроницаемым лицом спросила, что ей передать. Соседка помялась на пороге, как будто хотела что-то попросить, и я уже знала, что денег, она выпивала, эта соседка, и иногда просила денег. Правда, всегда возвращала. Она ушла, так ничего и не попросив, я рассерженно заперла дверь на щеколду. А ещё через пару месяцев она позвонила по телефону, я опять была одна, она плакала в трубку и просила спуститься. Я спустилась. С готовностью подать воды, промокнуть лоб, может быть, даже отвести в туалет – в общем, быть полезной при тяжелом похмельном синдроме. Надо быть терпимой к чужим недостаткам, уговаривала я себя, отсчитывая ступеньки. Дверь была открыта, я вошла и увидела её катающейся по полу и раздирающей на себе халат. Я начала сбивчиво задавать вопросы: что ей дать, хочет ли она пить, надо кому-то позвонить, кому-то взрослому, есть ли у неё родственники, помнит ли она их телефон. Она каталась, рыдала и кричала: «Дашенька, сделай что-нибудь!!! Помоги мне!!!». Самообладание моё развеялось, как дым: лекарства стояли на тумбочке и очевидно ей не помогали. Взять стакан она не смогла бы. А в туалет, как было понятно по запаху, она уже давно ходила прямо в кровать, точнее в тахту, которая служил кроватью. Иными словами, я ничем не могла быть ей полезной. «Я сейчас позвоню в „Скорую“, они приедут и дадут вам что-нибудь», – испуганно лепетала я. При слове «скорая» соседка взметнулась с пола с перекошенным лицом и прохрипела «Нет! Не звони! Не звони туда! У… у… уходи».