Даурия - стр. 80
– Чьи поросята? Голову сниму с сукиного сына!
Не кончился еще переполох, когда в улицу влетели казаки губернаторского конвоя с желтыми и голубыми флажками на пиках. Следом за ними вымахнула, заливаясь колокольцами, белая тройка. Едва остановилась она у крыльца станичного правления, как вылощенные генеральские адъютанты, сорвавшись с коней, бросились со всех ног к карете, распахнули ее крытые черные лаком дверцы и помогли выйти грузному, с солидным брюшком губернатору. Потом стали высаживать пышногрудую губернаторскую половину. Томно опираясь на плечо адъютанта, она ступила на подножку, карета тяжело покачнулась. Губернаторша была гораздо полнее пухлощекого и розовенького, похожего на раскормленного боровка губернатора и, когда стала с ним рядом, оказалась выше его на добрую голову. С минуту Кияшко щурился на солнце, разглаживая холеную белую бородку, потом шагнул вперед. К нему подскочил с рукой под козырек Лелеков, лихо щелкнул каблуками и несвязно, но громко отдал рапорт. Выслушав его, Кияшко в сопровождении многочисленной свиты подошел к почетному караулу и, невольно залюбовавшись на рослых и широкоплечих, подобранных молодец к молодцу казаков, крикнул:
– Здорово, братцы!
Ответили ему так зычно и согласно, что он, довольный, растрогался и похвалил:
– Молодцы, братцы…
Приняв хлеб-соль из рук стариков, Кияшко под руку с супругой последовал в двухклассное станичное училище, где был приготовлен ему орловцами знатный обед.
Из мунгаловцев на обед были приглашены только Каргин и Сергей Ильич, который пожертвовал на его устройство сотенный билет и ящик дорогих вин. Рассаженные вперемежку с офицерами губернаторской свиты (как пожелал Кияшко), хозяева обеда сидели как на иголках, не зная, куда девать свои ноги и руки. В середине обеда Кияшко поднялся с бокалом в руке и милостиво изволил похвалить орловцев. Он сказал, что польщен радушием, с которым приняли они наказного атамана. Он, слуга белого царя, принимает это как свидетельство их верности отечеству и престолу.
– Мой тост, – закончил он, – за храбрых на войне, зажиточных и гостеприимных дома орловцев.
Вовремя надоумленные офицерами, хозяева разноголосо прокричали «ура». Отвечал наказному белобородый, с иконописным обликом старик, отец станичного казначея. Сначала он заикался, но потом разошелся и без запинки прочитал постановление схода выборных от всех тринадцати станичных поселков, где было сказано, что наказной атаман Забайкальского казачьего войска генерал-лейтенант Кияшко единодушно записан в почетные старики Орловской станицы. Кияшко растрогался до слез, приложил к глазам надушенный платок, потом прислонил руку к груди и сказал:
– Сердечно благодарю вас за оказанный почет и с радостью соглашаюсь быть вашим станичником. Мне это дорого потому, что я сам кубанский казак, которому близки и понятны традиции казачества. Еще раз благодарю вас, братцы…
Когда старик передавал ему это постановление, он удостоил его пожатием руки.
В дороге губернатора сопровождал, помимо его личного конвоя, еще и почетный конвой той станицы, по юрту которой он проезжал. В почетный конвой брались только особо проверенные казаки, однако Лелеков не стал возражать, когда Каргин сказал, что берет в конвой и Семена. Семен отмахивался от этой милости руками и ногами, заявив, что ему и так есть нечего, а если проездит он две недели в конвое, то совсем до ручки дойдет. Но Каргин сказал, что ездить он будет не даром, от станичного правления пойдут ему суточные. Семену пришлось согласиться. Орловский юрт граничил на юге с кабинетскими землями, на которых были разбросаны тюрьмы Нерчинской каторги. Поэтому назначенные в конвой орловцы должны были, пока не подсменят их, сопровождать губернатора до самой Аргуни, где находились следующие казачьи станицы. Елисей Каргин, когда Лелеков сказал ему, что он будет командиром почетного конвоя, хотя и попросил уволить его от такого дела, но в душе был рад. До позднего вечера придирчиво проверял он справу назначенных в конвой, выдавал им под расписку полученные от станичного цейхгауза трехлинейки и по четыре обоймы патронов к каждой. «Поездка-то, стало быть, нешуточная, если считают, что нам одних шашек мало», – шевелилась у него все время беспокойная мысль.