Даурия - стр. 56
Семен медлил, но старик торопливо поднялся с нар и позвал его. Они пошли в сторожку. Там получили гречневой каши, по куску хлеба и вернулись обратно. Замыкая их, сторож сказал:
– Огня у нас летом не полагается, в темноте сидите.
Когда поужинали, старик добродушно спросил:
– Закурим, что ли? Табачок-то еще остался?
Семен молча протянул ему кисет. Сделав две-три затяжки, старик заметно повеселел, придвинулся поближе к Семену:
– Я ведь думал – не дашь табачку. Обругал я тебя шибко… Только я тебе, парень, вот что скажу: не серчай на меня. Я ведь, мил человек, понимаю, что казак казаку рознь, да только себя мне перебороть трудно. Обидел меня один из вашего брата, а злоба-то на всех… Так что ты мою ругань забудь. Ты мне лучше расскажи, за что на высидку-то попал.
Старик чиркнул спичкой, зажигая потухшую цыгарку. Трепетный огонек осветил угрюмые стены. Семен успел заметить на ближнем простенке высыпавших из щелей клопов и вскрикнул:
– Мать моя, клопов-то!.. Жарко нам, дед, нынче будет.
– Беда, – согласился, пожав плечами, старик. – И как от них спастись, не придумаешь. Видно, уж терпеть надо. Одному-то из нас на стол можно пристроиться, тут они меньше кусать будут.
– Давай забирайся на стол.
– А ты?
– Я покрепче тебя, как-нибудь выдюжу и тут.
Когда старик устроился на столе, подстелив под голову дырявую куртку, Семен рассказал ему историю с залежью. Старик похвалил Семена:
– Твердый у тебя характер, каменный… Только плетью обуха не перешибешь. А за твердость тебя похвалить можно… Я молодым тоже характер имел. За этот мой характер я из солдат прямо на каторгу угодил. Давно это было. Стояли мы тогда на Тереке, в городе Владикавказе. Был у нас в роте командир, поручик… Вот оказия, никак его фамилии не вспомню… На языке вертится, а не вспомню. Прямо затмение какое-то. – Он повернулся с боку на спину и сокрушенно сказал: – Нет, не вспомню.
– Черт с его фамилией, – сказал Семен. – Рассказывай дальше.
– Так вот этот наш поручик был из себя такой красивый, румяный, как куколка, а характером лютее зверя. Не человек – собака. Чуть что – обязательно норовит солдата по морде. Много я от него вынес. Парень я был косолапый, в строю всегда чужие пятки оттаптывал. А он мне все в рожу норовил заехать. Только не хватило моего терпенья. Устроил он мне однажды рукоприкладство перед всей ротой. Тут меня и проняло, размахнулся я, да и дал ему сдачи. А там разговор короткий. Приговорили к смертной казни сначала, потом помиловали… на каторгу помиловали. С тех пор и не могу с каторгой расстаться. Раз семь убегал. Убежишь, послоняешься по воле, да и снова влипнешь. За всякий побег мне то десять, то пятнадцать лет набавляли. Если сосчитать, сколько мне сидеть, так двух жизней не хватит. Так вот и мыкаю горюшко… Теперь переболело все, пообвыклось. А на первых-то порах от тяжелых дум по целым неделям спать не мог… Всяко бывало.
Поздно взошедший месяц серебряными узорами расцветил окна. Четная тень оконной решетки легла на нары. Семен сидел, не смыкая глаз. Старик недолго поворочался и уснул, часто вскрикивая во сне. Семену смутно виднелась его вытянутая вдоль тела рука и посеребренная месяцем остренькая бородка. Семен глядел на нее, и сыновняя горчайшая жалость щемила его сердце.
Вывели Семена из этого оцепенения клопы. Скоро тело его нестерпимо зачесалось от множества укусов. Он поднялся и всю ночь до серого рассвета проходил взад и вперед по каталажке. А намучившийся за день старик даже не шевелился. Он крепко спал, пуская свистящий, прерывистый храп.