Даурия - стр. 4
Герасим снял с головы фуражку, не торопясь обмахнулся ею и только тогда начал рассказывать:
– Я ведь нынче в станицу ездил… Подъезжаю к поскотине, а с другой стороны к ней партию каторжан гонят. Свернул я с дороги, остановился пропустить их. А тут меня и окликнули: «Здравствуй, Герасим!» Повернулся на голос и обмер: идет по дороге ваш Василий, кандалами названивает и, глядя на меня, посмеивается. Сразу я его узнал, хоть и отрастил он бороду. Лоб-то ведь у него приметный, крутой, и бровищами Бог не обидел, на тыщу людей одни такие брови попадаются, как две метелки над глазами. Меня по сердцу будто ножом резануло, и горло слезой перехватило. Отвечаю ему: «Узнал, брательник, узнал». Тут на меня конвойный начальник как рявкнет: «Не смей, такой-сякой, разговаривать! Проезжай давай!» Поехал я, а Васюха успел мне вдогонку крикнуть: «Поклон от меня нашим передай…» Так вот повстречались мы и разминулись.
Андрей Григорьевич потер кулаком глаза, тяжело вздохнул:
– Исхудал, однако, Василий?
– С лица он шибко бледный, а глаза, как у парнишки, озорные.
– Не приметил, куда их от Орловской погнали?
– Надо быть, в Кутомару. За поскотиной они с тракта направо свернули…
Через неделю Андрей Григорьевич и Северьян, попустившись сенокосом, собрались в Кутомару. Приехав туда, сразу же отправились к начальнику тюрьмы Ковалеву просить о свидании с Василием. Узнав, с кем они просят свидания, не стал Ковалев и разговаривать с Улыбиными, а накричал на них и велел немедленно убираться из Кутомары.
Так и вернулись они домой, не повидав Василия. Довелось Андрею Григорьевичу свидеться с ним только на следующий год, когда на прииск Шаманку из Горного Зерентуя и Кутомары пригнали работать партию каторжан. Мунгаловцы, часто возившие в Шаманку на продажу дрова, скоро приметили своего земляка, а самые отчаянные даже ухитрились переброситься с ним словечком. Как-то зимой Андрей Григорьевич отправился с возом дров в Шаманку, надеясь хотя бы издали увидеть Василия.
Каторжане работали на дне глубокого карьера у покрытого льдом искусственного озерка. Вокруг них, на рыжих отвалах, опершись на винтовки, стояли конвойные солдаты в полушубках и черных папахах. В карьере дымно пылали на мерзлой земле костры. Время от времени подбегали к ним погреться каторжане в серых суконных шапках. Тут же надзиратель-приемщик с деревянной саженью в руках принимал от казаков дрова и отгонял прочь каторжан, подходивших слишком близко.
Андрея Григорьевича изрядно прохватило мартовским утренним холодком. Когда он договорился о цене и стал складывать дрова на отведенное приемщиком место, пальцы отказывались гнуться. Редкое полено не валилось у него из рук. Приемщик беззлобно пошутил над ним:
– Эх, старик, старик! Погнала же тебя нелегкая с дровами. Тебе на печи лежать надо, а ты торговать пустился.
– Нужда-то не свой брат, – попробовал улыбнулся Андрей Григорьевич, все время искавший глазами Василия.
Надзиратель сжалился:
– Иди, дед, к огню, погрейся, а я пока с другими займусь…
Василий, давно заприметивший отца, зорко наблюдал за ним, стараясь держаться ближе к нему. Когда Андрей Григорьевич подошел к костру и, сняв рукавицы, протянул к огню растопыренные пальцы, Василий поспешил туда же. Он стал на противоположной стороне костра и, чтобы унять волнение, начал ожесточенно потирать над огнем руки. Андрей Григорьевич рванулся к сыну, но тот предостерегающе приложил палец к губам. С трудом отглотнув подступивший к горлу комок, негромко, чтобы не привлечь внимания ближайшего солдата, сказал: