Цикл «Как тесен мир». Книга 1. Чем я хуже? - стр. 14
Чтобы уменьшить влияние на свое мужское естество, норовящее (несмотря на все угрызения совести) бурно отреагировать на тесно прижавшееся к нему молодое пышное тело Клавы, и из элементарного любопытства Алексей Валентинович вовсю глазел в открытое от жары окно на довоенный Харьков. Какие-то дома сохранились и в его времени, каким-то суждено было рухнуть или сгореть в ярости бомбежек надвигающейся войны (причем больше город бомбили свои родные советские самолеты). Длинный Московский проспект, на котором он попал в аварию в своем году, и по которому медленно полз деревянный трамвай, сейчас, судя по табличкам, назывался проспектом Сталина. После множества остановок, трамвай, наконец-то, свернул на улицу Пушкинскую, которую переименование не касалось при всех сменах власти начиная с 1899 года.
Центр города он знал хорошо, знал, что улица Юмовская, на которую его везла Клава, после войны стала называться улицей Гуданова. Знал, что где-то на этой же улице сейчас живет бойкий восемнадцатилетний паренек – Евгений Гуданов, в честь которого улицу потом и переименовали. В 41-ом Евгения призвали на фронт, потом недолгое обучение в пехотном училище, ускоренный выпуск лейтенантом и опять на фронт, теперь уже в качестве командира взвода разведки. Воевал мастерски. На его счету множество удачных и результативных эпизодов во вражеском тылу. Погиб двадцатидвухлетним в 44-ом при освобождении Молдавии, попав со своей немногочисленной группой в окружение румынских войск. Бились до последнего патрона. Посмертно получил звание Героя Советского Союза (краткая биография Евгения Гуданова с архивными фотографиями висела на стене его школьного музея).
Квартира, куда привела его новоявленная молодая жена, оказалась на третьем этаже дома уже советской постройки. Длинный полутемный коридор, заставленный вещами жильцов, не поместившимися в комнаты, густо пропитанный не очень приятными кухонными запахами, керосином и табаком и – их с Клавой семейное гнездышко. Гнездышко оказалось довольно тесноватым, метров, наверное, 18-20 квадратных. Но, на первый взгляд, вполне уютным. Посреди комнаты – круглый стол, накрытый чистой белой скатертью. Над ним свисает единственная лампа под розовым матерчатым абажуром. Вокруг него – четыре венских стула; темно вишневый старинный местами пошарпанный буфет у одной стены. Светлый, уже советского периода, платяной трехстворчатый шкаф у другой. Меньше чем наполовину заполненная открытая книжная полка. Этажерка, покрытая ажурной вышитой салфеткой. Слегка ободранный комод с большим зеркалом над ним и довольно узковатое (если сложить вместе их с Клавой немалые габариты) семейное ложе, представленное дореволюционной кроватью с придавленными валиками по краям вместо былец. На кровати мещанской, уменьшающейся к верху горкой, громоздились подушки опять же под ажурной салфеткой (еще череды мраморных слоников не хватало для полного счастья на комоде и герани на окошке). На стене в темных рамочках висели несколько фотографий: большого размера их (вернее, Нефедова) с Клавой свадебная; еще одной супружеской пары (он сидит – она, положив ему руку на плечо, стоит), явно дореволюционная, наверное, Клавиных родителей и совсем небольшая, на которой седенькая старушка в скромном платочке держит на коленях маленькую девочку.