Чужой крест. Сага - стр. 3
– Ноне девка горничная своей неуклюжей лапой раздавила муху, божию тварь. Ведь худо это, Ваня, худо! То петух в полночь вскинется и закричит. С чего бы? И вороны каркают, да не просто, а как сговорились, по три раза каждый. Точно переговариваются: «Крах! Кровь! Край!». А с вечери белые голуби вокруг палат кружили, кружили, печально так, грустно, горе зазывали. – Лежит Елена на полатях на шёлковых одеялах в парчовых одеждах. Косы распластаны по подушке, сложила голову на руки любимого, льются слёзы из красивых глаз прежде литовской девы, нынче царицы. И не отпускает страх мать малолетнего сына, будущего царя Ивана, по счёту на Руси четвёртого, по отцу Васильевича: – Что не так? Что им ещё нужно, Ванечка? Я ведь всё для них, для их дворянской власти. Хотите Сбор и Закон – берите. Иноземцев и неправославных долой – тоже нате! Автокефалию поддержать – опять согласная. И что? Юрий Иванович, славный свояк, не успел глаза брату закрыть, а уже смуту затеял. Андрею Шуйскому служить себе предлагает. А тот, хоть и сам скользок, как налим, опешить сумел и засовестил изменника. «Что же ты, говорит, князь, вчера только младенцу Иоанну крест целовал, а сегодня уже двор против него мутишь и Думу боярскую, и государевых вельмож?». Да кабы не князь Борис Горбатый, так и справили бы эти двое своё грязное дело. Стоит ли сомневаться! Ведь бежали со двора князь Симеон Фёдорович и Ванька Лятцкой. Да ладно до окольничего, но ведь Бельские нам родня, мужа моего дядькой кликали. И Воротынские, с ними заодно, бежали бы, коли не ты. Предатели!
Елена, минуту назад озябшая, а тут в миг вспыхнув, вскидывалась, бежала к оконцу в горнице, открывала затворку, одёргивала ворот шубы, душили меха черной лисы, срывала с шеи карбункулы, давят виски, стягивала с волос бусы, какие успели с утра вплести в косы постельничие девки, тянут к полу. Не ждала она так рано любимого, и это тоже настораживало: не с лихой ли вестью пришёл Овчина? «Нет, с миром. Иначе нагим под одеяло не кинулся бы. Но всё одно страшно!». – Простоволосая и босая, уже в одной исподней рубахе царица бросалась к столику, кидала бусы, хватала крест с груди, прикладывала к челу, ланитам, губам, пятилась опять к окну, замирала в молитве. Обернувшись через миг, она вглядывалась в морозное утро. Холод вновь пробегал по ступням, поднимался под одежду, сковывал члены. Бледная, царица оборачивалась к любовнику. Иван, не стесняясь этих пристальных доглядов, нежился в царской постели, разглядывал новый печатный перстень с чёрным опалом и стрелами адамантов по краям, отвечал хмельным голосом, с оттяжкой:
– Матушка моя, любушка, успокойся. Предателям на чужбине жизни не будет. А те, кто в Коломне томятся, так ведь знаешь, что моё око всевидящее. Не упущу.
Елена шла к нему под алые шелка, утыкалась в грудь, стонала:
– Знаю, любый мой. Да только кому трёхлетнего сыночка доверить? Дядюшке моему Глинскому? Или просить к царю пестуном Воронцова? Так и тот и этот власы теряют и горбятся, летами примятые. Фёдора Семёновича три недели тому ранее подагра сковала: плесны дуты, не шагнуть, как в капкане, и бился в лихорадке. Михаил Львович ртом смердит дюже, сесть близ него не можно.
– Дядьку своего для государственной службы побереги. Под Казанью мы с ним прошлым летом славно бились, даст бог, ещё побьёмся. Что до Воронцова, то рано ему пока великому князю дорогу стелить. Опосля мы с ним вместе станем дитятку твоему опорой. А немедля к Ивану неплохо бы приставить нянюшкой сестрицу мою Агриппину. Рода она достойного, воспитания полагающего, да и нравом Челяднина кротка. Успокоит царя и ублажит.