Чужие сны - стр. 6

– …но и, – повторил тот, – творцом этой самой реальности?

– Простите? – переспросил Давыдов. – В каком смысле – творцом? Для читателей?

– Нет, нет! Что вы! – возразил человек и снова дернул шеей.

Никакого тугого воротника на нем не было – свободная водолазка, спортивный пиджак.

– С читателями как раз все понятно! Я говорю о настоящей реальности. Сегодня на сегодня. Думаете ли вы, что ваши книги, ваши мысли, ваши слова меняют мир, в котором вы живете? Мы все живем?

– Ну… – протянул Давыдов, пытаясь понять, о чем именно спросил у него гладковолосый. – Каждый писатель… Он, конечно… В долговременной перспективе каждая мало-мальски талантливо написанная книга оказывает влияние на людей, события, а значит, оказывает влияние на мир…

– Это слишком общо, – сказал мужчина и улыбнулся.

Если судить по улыбке (а Давыдов в улыбках разбирался – эта была свысока), гладковолосый знал ответ на заданный вопрос.

Странный тип.

Давыдов пожал плечами.

– Рад бы ответить конкретнее, но не могу. Писатель – не демиург. Писатель – точно такой же человек, как все остальные.

Мужчина покачал головой.

– Не совсем.

– Поверьте мне, – сказал Денис, прикладывая руки к сердцу. – Точно такой. Из плоти и крови. С такими же заботами. С такими же горестями и радостями. Может быть, более ранимый, самолюбивый, тщеславный, завистливый, но это не коренные отличия. Все люди такие в большей или меньшей степени. Мы так же болеем, так же страдаем, так же любим. Более того, в те минуты, когда мы не скрипим пером или не стучим по клавиатуре компьютера, мы вовсе ничем не отличаемся от любого сидящего в этом зале. Писать книги – это просто такая работа. Писатель пишет буквы на бумаге, издатель эти буквы продает – вот и все. Чистая коммерция, как модно теперь говорить…

Гладковолосый снова покачал головой.

Улыбки на его лице уже не было.

– Все значительно сложнее, Денис Николаевич. Все значительно сложнее.

Давыдов нашел глазами супругу – Карина хмурилась, внимательно разглядывая гостя. Как ни странно, все на стенде прислушивались к словам этого незнакомца с сухим, словно вырезанным из светлой древесины, лицом.

Даже эта сволочь Кротов.

Вот он сидит и скалится… Ждет, пока все закончится, чтобы написать несколько колких, полных сарказма и неприязни фраз в своей колонке.

Давыдов повернулся к гладковолосому, но того уже не было рядом со стендом – наверное, нашел себе собеседника поинтереснее.

– Ну-с, – сказал Давыдов, почему-то испытывая облегчение, словно после только что счастливо миновавшей опасности, – давайте приступим! За почерк – простите ради Бога! Не поверите, я совершенно отвык писать рукой! Право же, я не кокетничаю…

Он снял колпачок со старинной паркеровской ручки, подаренной ему отцом на тридцатилетие.

Борт аэробуса А-320. Рейс № 322, Нью-Йорк – Аруба

Карина дремала, положив голову на плечо Денису. Ровно гудели турбины. Давыдов посмотрел в иллюминатор: на краю крыла подмигивал тьме огонек. Маленькая добрая фея – хранительница путешественников и самолетов (он усмехнулся: пусть кто-то скажет, что профессия не определяет образ мысли или образ мысли – профессию!), сидя на обледеневшем дюрале, курила трубку, набитую ароматными травами. Жестокий воздушный поток не мог сбросить ее с крыла, как ни пытался, она не обращала на него внимания. Он лишь играл с ее волосами и раздувал уголек, тлеющий в резной трубочной чашке, – это его отблеск Давыдов видел в иллюминаторе.