Чуров род - стр. 3
– Я буку энь деею! – и глядит своим глазом косым то на одну тётку, то на другу: туда-сюда, туда-сюда! Тётки лишь и перемигнутся: и что это, дескать, удумала?
А Цвирбулин тут как тут – черти его несут! Блином масленым в рот лезет-прёт!
– И кто это такой хороший? И кто это такой пригожий? – а у самого глазища, что бельмы, на чумазом от сажи лице, Царица Небесная!
– Я деечка!
– Девочка? – и зыркает своими бельмыми: ребёнка заикой оставит!
– Неть, деечка! – Катя ножкой топ, а сама-то глядит-поглядывает искоса на Цвирбулина: тот жмурится часто-часто, точно тискает девчонку глазищами!
– Ладно, куды лезешь, антихрист, мысалы-то сполосни! Туды же! – голосят тётки.
– Дядя Цибулин, а я тебя не боюсь! – ах ты Катя-Катерина смелая!
Тётки на племянницу-то, на неслушницу-то: дескать, вот будешь неслухом-то неслушничать – мы тебе жи-и-иво Цвирбулину и сплавим-отдадим! – и тянут Катю за рукав.
– И правильно, дочка, к чистому грязное-то не пристанет! – А тётки знай пальчиком грозят: допрыгаешься-де, девынька, отдадим, ужо как отдадим! А Кате того и надобно: что мысль ихну, ехидная, считывает – сейчас кричит:
– Дядя Цибулин, а когда ты меня забелёшь? – и косится, шельма, на тёток!
– Катитка, а ну-ка цыц! – покраснеют бедные тётки, ровно тебе дурищи какие полоротые! Да нешто Цвирбулин не ведает, что им детишек-то коченёвских пугивают? Э-эх, тётки, тётки, наивные трещотки!
– Ой, дядя Цибулин! – вырвется вдруг из тёткиных цепких рук. – Смотли, смотли, домик ку́лит! – и обернёт к технику румяненное личико: а довольнёхонька-то! – Ой, смотли, домик газьки заклыл! – а сама хохочет!
– Ладно! – цыкнут тётки. – Ишь, разарлекинничалась! – и тянут Катю, что упором упирается. А техник-то улыбается ей вослед, да ещё и кивнёт: дескать, понял я тебя, малышка, поня́л! Инда дух захватит у нашей-то головушки пустёхонькой! Только и выкрикнет:
– Дядя Цибулин, а я тебя любанькаю!
Ах ты окаянная, и что удумала!
Дома тётки перво-наперво баушке Лукерье всё про всё доклада́ют:
– Идём – а он нарисовался! – да, слышь, руками-то размахивают, а раскраснелись что, распунцо́велись, родимые мои матушки! А Лукерья сидит себе посиживает, знай носом клюёт-поклёвывает! Вот и чудится нашей Кате, чадушку неразумному-глупому: клюёт-клюёт баушка Лукерья носом-от, клюёт-клюёт, а после ка-а-к крылья-то вскинет, да ка-а-ак вскочет – и ну по горнице перекатываться-кочевать: чур-чур-чур-чур-чур, чур-чур-чур-чур-чур!.. И что это, силы небесные, никто-то и не заприметит таку-растаку диковину диковинну… И озирается малышка испуганная… ручонками укрывается… Чур-чур-чур… Ох и чудно всё это, ох и чудно…
–…я, грит, тётка Авдотья… Да кака я тобе тётка, антихрист ты эдакой! Хорош племянничек, неча сказать: на две недели младше тётки! Тьфу, зараза! А эта-то, эта – роди́мес ей возьми! – лезет на его, насилу и отташшили! Не ребёнок, а…
– Он холосый! – Катитка ка-а-ак вспыхнет… да сейчас и осела, что пришибленная… ох и страшен круглый бесцветный глаз баушки Лукерьи… ох и страшен… страшнее страшного…
– «Холосый»! – это сама баушка Чуриха ртом беззубым прошамкает. – Тебе все хорошие…
– А сколько ему годиков? – осмелится Катюшка, выспросит, на старуху глянет искоса.
– Да старе поповой собаки… сто лет в обед… – и сызнова клюёт-поклёвывает носом баушка.