Чуров род - стр. 18
– «Скотница»! Птичница она: у ей петух ишшо вырвался да промежду пальцев и кукукнул! – и ухмыляется: дескать, туда ж!
– А-а! – протянула наивная тётка. – Твоя правда, сестра, кукукнул так кукукнул: раскукукнул… ага… и не соврёшь… Так она, Кривошеина-то, птичница, – я и говорю, – а только увидь она во сне волос седой – жёсткый, ну что свинячий кабудьто!
– Да ты-то шшупала нешто? – другая тётка! И головой мотает!
– Да ну тебе совсем… Так она, птичница-то, и овдовела… а ты говоришь… так-то вот! – ух, победила! Довольнёшенька! Губу закусила!
– У-у, полно брехать-то! – не унимается тётка-правдолюбица. – Овдовела-то она уж через три года!
– Эх, сестра! – и выдохнет, и головой качнёт: дескать, и не разумеешь-то ты ничегошеньки! – Дык ить сон-то и обождать может!
– Это как? – не утерпела Катя: глазёнки вон выпучила.
– Да как: обождёт-обождёт – а опосля явью и явится… вона как…
– Чего ты девчонке голову морочишь? Чего мордуешься? Она и так сидит глуподурая! Ну пошто рот-от раззявила? – Кате-то. – Полоротая.
– А ты помнишь, сестра, – зачнёт снова-сызнова тётка пропостою, – у нас погорельцы стояли?
– Это мужчины всё такие видные, полные, бородатые, а меж их одна только женчина, погорелица? – другая тётка.
– Они самые, погорельцы погорелые. Стояли у нас, ага.
– Ну как не помнить – помню-мню, – и поглядывает на сестру недоверчиво, глядит неласково: дескать, уж памятью она не мается – не сумлевается!
– Так она, погорелица-то, тоже вот волос седой во сне увидала…
– О! Ты-то всё про всё знаешь, чего и быть не было, ведом ведаешь! – и дуется на сестру!
– Дак она сама сказывала: волос, грит, такой длиннющий видала – к чему бы, мол, этакой сон? Ну, мы ей сейчас и надоумили: ступай-де к отцу Серафиму (то поп наш, батюшко Серафим был: видный такой мужчина, полный, бородатый – и жена у его была, у покойника, попадьица, и дочерь, поповна…). Она, погорелица-то, и пошла к ему – он это сны оченно чинно истолковывал. Вот приходит она к ему в и́збу-то, а он, батюшко-от, тольки что откушал – бородёночку-то оглаживает, роток крестит. Так и так, мол, здорово живёшь, отче Серафим, – а он ей: дескать, ты уж звиняй мене, дщерь моя, а не зову тебе с собою трапезы трапезова́ть – сама, мол, видишь, тольки откушал, – да крошечки-то со стола смёл, да в роток и закинул. Ну, погорелица и давай ему сон свой сказывать, а отца-то сморило: сидит зевает, брюхо поглаживает… ага… Ну, он, правда, всё честь по чести выслушал: это, грит, тебе вдоветь иль гореть, дщерь моя! – и глазищами ка-а-ак сверкнёт – мамушки родные! – и погорелицу-то перстом огненным и окрестил! Что ж это, батюшко, я, грит, уж и вдовая, уж и погорелая? А отец Серафим эдак усмехнулся и ответствует: оно, грит, ничего, оно, грит, бывает: это, мол, сон жизню догнал! Изрёк – да и почивать пошёл. А только попадья, поди ты, сейчас погорелицу и манит пальчиком: ты-де не слушай его – он всем одно и то ж сказывает – ты мене слушай… – тётка вдруг прикусила язык: сидит, будто баба каменна, обернуться не обернётся – потому точно спиной что чует… Царица Небесная!.. И другая тётка: побледнела-то, толстогубая, вон ровно белёное полотно! Что такое?
– Нет, ну ты глянь-ка, а? – баушка Чуриха!!! – Я по всей избе веретеном верчусь: иде девки, куды запропали-попрятались? – а оне ту́тотко! У, халды, вещуньи проклятущие, пустоязыни чёртовы! Дела им нету, халдюжницам! – Тётки глаза поопускали стыдливые, сидят не шело́хнутся – не дохнут! – Ягод эдакую прорву понарвали-понабрали! Я уж и перебрала, и понамыла, и огонь зажгла: иде девки? У, халдюги! Окны вон понаоткрывали – сейчас пылища налипнет-насядет – будете хрустеть-скрыпеть, зубьями скрежетать, уголь жрать-жевать… Ишь, язычинами-то пошли чесать, вещуньи проклятущие!.. Тольки вот хто бу́ит спрядать да вервие свивать?..