Чудо, тайна и авторитет - стр. 18
Во взгляде графа читалось одно желание – использовав глаза как крючья, вынуть душу вместе с правдой. Сжимались кулаки. Тряслись губы. Саша, Сытопьянов и Петуховский наблюдали сцену все с большей тревогой, привстав с мест: подозревали, что вот-вот придется предотвращать смертоубийство.
– НУ! – Граф снова рыкнул, так, что многие вздрогнули. – О семье-то подумайте… не об этой, так о своей.
И Аркадий сдался, опустил голову; лицо его вновь занавесили волосы. Последние слова он произнес почти неслышно, но их словно разнесло призрачное эхо:
– Мне нечего сказать. Я знаю одно: этот человек будет гореть в аду.
Граф выругался, оттолкнул его в угол софы и прошипел:
– Змеюка! – Рука метнулась к груди, затеребила жилетную цепочку, на которой сегодня висели лишь прадедовы наградные часы с рубиновой крышкой. – Сволочь…
Не выдержав, он вскочил и, хлопнув дверью, ринулся в гостиную – проверять сестру. Прочие, поняв, что совет окончен, тоже начали расходиться – только Аркадий сидел, сжавшись, уставившись в пол и держась за грудь. Ушли все быстро, стараясь даже ртов не раскрывать – точно он враз стал прокаженным, чье рваное дыхание заразно.
Дальше все разговоры были только о нем и о графе; о ключе и неозвученном признании. В доме становилось все душнее, гаже. Графине понадобился вдобавок к Лигову настоящий доктор: лихорадка ее угрожающе разрослась. Мальчика же изолировали, вообще запретили ему выходить из комнаты одному, отдали его под строгий надзор гувернантки Lize. Но больше в тот день ничего не произошло. Все только начиналось.
Ивана на совет не позвали, но он там был – слушал из коридора, смотрел в замочную скважину. У этого шпионажа в духе Lize имелся умысел: нужно было все увидеть в красках, и как можно более сочных. Граф лично позволил это Ивану, еще когда пошли первые разговоры. Теперь Иван был потрясен. Какой отвратительный скандал, да еще ключ… ключ! В доме и так был запасной комплект, хранился у управляющего, проблем с доступом к нему не имелось. Так зачем? Всеобщее подозрительное настроение – особенно сумеречный, отчаянный гнев графа – заразило Ивана. Остаток дня он не находил себе места. Вечером они с графом встретились в кабинете и недолго поговорили.
– Он же не признается, потому что знает: доказательств, кроме слов Lize, нет, а ключ сам по себе маловато значит, – пробормотал граф, тяжело вздохнув и залпом опрокинув бокал вина. – Гадина… с этими его сладкими речами и либеральством вопиющим…
– Мальчик-то что говорит? – спросил Иван, который к вину почти не притронулся.
– Ничего. – Граф весь сморщился, точно нежнейшее бургундское горчило. Глаза его блестели так же лихорадочно, как днем, и казались влажными. – Не помнит он, чтобы к нему ходили… чтобы хоть кто-то, кроме этого Василиска. Опаивали его чем-то в эти ночи. Уверен, опаивали, вот он до конца и не соображал, что происходило… а этот-то вечно снотворное у Лигова брал! Снотво-о-р-рное. Говорил, мозги пухнут от учебы!
– Может, правда пухли… – Это состояние Иван, как всякий усердный студент, понять мог.
Но продолжать не стал. С чего, если Аркадий не нравился ему или, вернее, был не особенно понятен; такие головы… в таких головах, умных, гордых да тихих, никогда не поймешь, что происходит, ангелы поют или демоны пляшут.