Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 года - стр. 9

Накануне смерти Барт был не менее политически активен, чем когда-либо прежде. В 1977 году в «Лекции» он требовал от писателя «обладать упорством дозорного, находящегося на перекрестке всех прочих дискурсов» и сохранять «силу всякого сдвига и всякого ожидания»[27]. В 1979 году он требует от него еще больше: быть гарантом Фразы, приходить на помощь Фразе. Не для того, чтобы сохранить наследие (хотя и для этого тоже), но чтобы сохранить будущее – как говорит Барт, будущее общительности, будущее жизненного сообщества, а не только будущее Литературы. И рассуждение о Фразе – проводнице нюанса смыкается с его апологией в 1977 году трех «слов» (а не концептов), которые он сам называет «вышедшими из моды»: «Толерантность, Демократия, Договор»[28].

Что подводит меня к третьему и последнему пункту, которого я коснусь еще более коротко. Назовем его:

Я попытался показать, что абсолютно напрасно противопоставлять (как это часто делается) Барту-«модернисту» Барта-«пассеиста». Нет Барта – апологета «нового письма» (письма Камю в «Постороннем», письма Роб-Грийе и Нового романа, которое он «продвигал» своими статьями в журнале «Критик») и противоположного ему второго Барта, криптоклассика, стыдливого наследника Жида, оплакивающего гибель Литературы и смерть Фразы среди медиатического шума и болтовни. Эта манера противопоставлять двух Бартов абсурдна, поскольку очевидно, что он един и один в двух лицах. Литература – это сокровище, тезаурус, хранилище знаний, вкусов, ароматов, которое переходит из века в век; и надо быть дураком или «варваром», чтобы это отрицать. Но, с другой стороны, это сокровище обогащает нас, только если мы сегодня черпаем из него для нашей сегодняшней жизни; оно бесполезно, если оставить его покоиться в гроте, под охраной университетских драконов! Это центральное убеждение Барта. Именно это я называю его страстью к настоящему. Добавлю, что такую форму принимает у него и этическая забота.

Немало дискурсов сегодня, от литературы до социальных наук, от медицины до политики, используют слово этика, и можно с полным основанием поговорить об этическом повороте, как некогда говорили о лингвистическом повороте или, совсем недавно, о визуальном повороте. Этика – слово, если не сам предмет, – снова приходит к нам теперь через английский язык (ethics). Во французском это слово стало гораздо более благоприличным, чем слово мораль с его длинным шлейфом морализаторских или даже религиозных ассоциаций. Остается выяснить, действительно ли это новое облачение как-то обновляет проблематику: в этом можно усомниться, учитывая, что в американских литературоведческих исследованиях этот этический поворот используется для осуждения эпохи аксиологического равнодушия, каковой якобы была эпоха Барта. Упор на этику сегодня служит для разграничения двух периодов. Раньше: все-кругом-политика, нейтральность Науки, включая гуманитарные дисциплины, аксиологическое безразличие постструктурализма. Теперь: новое наполнение этикой практически всех сфер мысли и действия. После плохих парней-структуралистов – непременно хорошие этицисты.

И снова Барт ценен для нас, если мы не хотим, чтобы под именем этики нас снова захлестнули нормативные суждения и то, что Ницше называл «моралистикой» (moraline). Ибо Барт – собственно, едва ли не единственный из «модернистов» своего времени – с самого начала ставил вопрос, названный сегодня этическим; и он ставил его в терминах, которые можно противопоставить регрессивному возврату к моральному конформизму, а именно в терминах «ответственности формы». Этот вопрос об «ответственности формы» он поднимает в связи с Камю (а затем и против Камю, жестко критикуя его «Чуму»); в связи с романами Жана Кейроля и «лазарианской» литературой – за полвека до того, как литература свидетельства или «катастрофы» вошла в университетские учебные планы; наконец, в связи с Брехтом и особенно с помощью Брехта – и это была для него верная форма (как говорят, «верная нота») политической ангажированности литературного творчества. С помощью этого «квазиконцепта» Барт начиная с 50-х годов существенно усложняет понятие ангажированности, сводившееся прежде к «содержанию» произведений или даже идеологическим обещаниям авторов. А тем самым он и ослаблял хватку «политкорректности» в литературных высказываниях, и утверждал (брал на себя ответственность за) политический аспект любой художественной формы. Тем самым он отвергал скороспелые приговоры идеологических трибуналов, призывая писателей, драматургов и кинематографистов (а также графиков, фотографов и т. д.) самим определять себе меру своей формальной ответственности. В наши дни новое наступление моральной и идеологической цензуры идет рука об руку со свободой артистического безразличия, когда художник предает забвению само понятие «ответственности формы»: давний урок Барта может пригодиться нам и здесь.