Чистилище. Книга 1. Вирус - стр. 34
Лантаров обнаружил себя в своей комнате обессиленным, обескровленным, бесчувственным и скулящим. Словно погребенным заживо. Он не слышал, как стучала в дверь его мать. Очень смутно помнил, как дверь все-таки выбили, очевидно, опасаясь, что он что-то сотворит с собой. В рот ему вливали какую-то липкую, елейную субстанцию с острым непонятным запахом. Затем он провалился в дрему, и воспоминания на том обрывались…
Грузная нянечка Мария Ильинична, о которой Лантаров всегда думал раздраженно и подозревал в крохоборстве, сама предложила побрить его. Он согласился больше из любопытства, заросли на лице, как ему мерещилось, скрывали его, позволяли раствориться в этой гнусной палате, стать чем-то общим, безличным. Ну, как кушетка, например.
– Болит спинка? – Женщина спросила ласково, и Лантаров впервые ощутил, что его боль, в самом деле, ей небезразлична. А ведь он-то был уверен, что эта тетка без двадцатки гривен и пальцем не пошевелит.
– Да так… – пролепетал он в ответ.
– Больше на бочок старайся ложиться, чтобы пролежней не было. Ох, гадкая вещь – эти пролежни.
Да он и сам знал, что гадкая. А что толку… Лантаров только плотно сжал губы, так, что на лице образовалась складка безмерной тоски.
– Ну, давай, побрею, – предложила нянечка, и Лантаров закрыл глаза. Ее мягкие движения по лицу чем-то напомнили о детстве и спокойствии в душе. Она вся сама была, как мякиш, расползалась по стулу.
– От мамочки скрываешь, что в больнице… Зря… Мамочка всегда поймет… – как-то вскользь проговорила она, и у Лантарова сжалось сердце. Все, тут всё про него знают! А «мамочкой» он мать вообще никогда не называл.
Когда Мария Ильинична влажным, видавшим виды, полотенцем с материнской заботливостью вытерла его побритое лицо и торжественно подставила Лантарову маленькое облупленное зеркальце, он обомлел. На него смотрел изможденный, со страдальческим выражением безысходности, незнакомый человек.
Вдруг Лантарова пронзила стыдливая мысль: ему нечего дать нянечке.
– Мм… Марья Ильинична, – проговорил он, пугаясь собственного приглушенного голоса, – я вас даже отблагодарить сейчас не могу… Но я потом, позже…
– Да что ты, сынок, – всплеснула руками она. – Не переживай, у меня станочек остался, я мужчинку из пятой палаты брила. Не переживай.
И Лантаров успокоился. Все у нее, у этой женщины уменьшительно-ласкательное. И как она умеет так жить среди всего этого ужаса?
А сосед Шура долго и старательно подравнивал свою поросль на лице. Кошлатую дедову бороду он превратил в почти элегантную, профессорскую бородку. Начал он самостоятельно, орудуя ножницами на ощупь. Но окончательно подравнять попросил Марию Ильиничну, подбадривая ее едкими, но не обидными словечками, и та продемонстрировала чудеса парикмахерских способностей.
Причина прихорашивания Шуры вскоре открылась: его навестила какая-то пожилая женщина. Они тихо и совсем недолго поговорили в палате, пока она, хрустя полиэтиленовым пакетиками, передавала Шуре провизию и книги. А затем забрала у него несколько пустых баночек и пластиковых коробочек. Лантаров украдкой рассматривал женщину – ее ни за что нельзя было назвать старушкой. Осанистая и гибкая, она энергичностью и воодушевленностью походила на суетящуюся, перепрыгивающую с ветки на ветку, сойку. Но было видно, что все ее эмоции вызваны неподдельной материнской заботливостью и желанием угодить больному. Когда она преспокойно наклонилась, чтобы что-то вытащить из-под кровати, у Лантарова от удивления отвисла челюсть: да он сам вряд ли смог бы проделать такой трюк в пике былой молодецкой удали. Более всего Лантарова поразили ее живые задорные глаза и целые ровные зубы в улыбающемся рту. Несмотря на лучистые морщины вокруг подвижных глаз и рта, женщина производила такое же впечатление, как уже вышедший из моды, но все еще добротный, красноречиво звенящий фарфоровый сервиз в шкафу.