Четырнадцать мгновений бармена - стр. 3
Он допивает последний бокал виски, что уже видно по выражению его лица и белкам глаз, что покраснели ещё больше и из них, того и гляди хлынет кровь.
– Да! Мне надо помириться с Ниной! Н-надо… помириться!.. Я ей-й с-сейчас позвоню…
– Да какой сейчас?! – усмехаюсь я. – Домой дойди, спать ляг! Утром позвонишь, приедешь с цветами-там или что ты даришь? – прикинь, как обрадуется! В театр, наконец, сводишь! Потерпишь пару часиков, музыку в наушниках послушаешь, в конце концов! Ну, или поспишь! Чё ты как маленький?
– Д-да, – многократно кивает Василий. – Т-ты прав-в… Я… завтра ей… позвоню… Во что бы то ни с-стало…
С этими словами, он просто кладёт на стойку пятитысячную купюру, одёргивает пиджак, снова обводит своим серо-красным взглядом зал и, шатаясь, хватаясь за стены, направляется к выходу.
Думал я, что через месяц снова увижу его с историей про то, как опять его кинула барышня, но, вот, его нет уже почти полгода… вроде как, говорят, что женился на ком-то…. Неужто нашёл свою «ту самую» ?..
В конце концов, Василий не был прям таким мерзавцем-бабником, – мужик просто сильно запутался, и это мягко сказано… Однако, как бы он ни материл своих мимолётных подруг, а для него они были именно женщинами, пускай и… после пары бокалов….
Бывалый
Эй, налей-ка, милый, чтобы сняло блажь,
Чтобы дух схватило, да скрутило аж.
Да налей вторую, чтоб валило с ног,
Нынче я пирую – отзвенел звонок.
А.В.Новиков
Я видел его только дважды. Всегда учтив, вежлив, по-своему интеллигентен. Даже после определённой дозы алкоголя почти не ругался матом, да и вообще не особо разговорчивым был. Разве что спрашивал, как тут, что в городе поменялось и где бы ему подзаработать.
Очень хорошо помню нашу с ним первую встречу, когда он, судя по всему, только пару недель как освободился. Не знаю, откуда у него были деньги, может дал кто, может украл… если откровенно, то меня всегда меньше всего волнует вопрос – откуда у моих клиентов деньги, главное – что платят!
Было начало весны. Он пришёл в сером свитере, который был велик ему на размер как минимум, в каких-то поношенных брюках и грязноватых ботинках. Чёрные с проседью волосы были взъерошены, лицо с недельной щетиной, перекошенное выражением бесконечной печали и тоски, что также просматривалось в его тёмно-зелёных глазах.
Он присел за стойку, положа на неё свои руки, на пальцах которой были наколоты перстни: с шахматной доской, скрипичным ключом, какими-то квадратами и прямоугольниками, решётками, ромбами, крестами, солнцем тёмным и светлым и, в довершении – с сердцем, разделённым напополам – на чёрное и белое.
Он положил на стойку мятую купюру и хриплым басом спросил:
– Зубровка есть?
Я молча кивнул, подал ему рюмку и налил его заказ.
Клиент тут же опустошил её, посмотрел на меня тоскливым взглядом, который стал, после выпитого содержимого, как будто тяжелее.
– Семён я, – сказал он, протягивая мне свою руку в перстнях. – Можно – Сенька.
– Очень приятно! – ответил-было я, пожимая ему руку, и только сам хотел представиться, как он продолжил:
– Давно работаешь-то?
– Ну-у… вполне-себе, наверное, – задумчиво ответил я.
Сенька усмехнулся, протягивая мне рюмку, которую я снова наполнил. Он тут же её опустошил.
– Знаешь, у нас так редко можно было выпить чего-нибудь, а я-то сам из Белоруссии, так у меня там мамка-то всегда зубровку делала… такой забытый вкус…