Четыре письма о любви - стр. 8
Вскоре после этого мы перестали ходить к мессе. А еще какое-то время спустя мне стало казаться, что Бог поселился у нас, в нашем доме. Мы редко говорили о Нем и никогда к Нему не обращались, и тем не менее всем нам было совершенно очевидно, что Он здесь, рядом. Никакой особой святости Он не источал и не требовал от нас никаких особых молитв, но Его присутствие было несомненным. Как центральное отопление, говорила мама. Когда папа уехал, Он остался.
Сейчас я знал, что на заднем сиденье такси мы везем не просто завернутые в бумагу холсты, а доказательство Его существования.
Когда мы подъехали к дому, мама была наверху. Она была сильно взволнована, а в таком состоянии мама либо ложилась в постель, либо принималась очень деятельно, но бездумно и совершенно механически мести, скоблить, мыть и вытирать пыль. Сейчас она предпочла второй вариант. Мама мыла окно в спальне, совершенно не глядя сквозь стекло и не замечая вереницы завернутых в коричневую бумагу квадратов и прямоугольников, которые один за другим перемещались из такси в мастерскую на первом этаже. Она, впрочем, и так знала, что от этих хрупких, созданных рукой мужа красочных предметов зависит все будущее нашей семьи, что под бумажной упаковкой скрываются те самые картины, которые со вчерашнего вечера заставляли бурлить и метаться ее мысли, не давая уснуть. Пока мама их не видела, они были для нее пыткой, но сейчас, когда ничто не мешало ей сбежать вниз, распахнуть двери, сорвать упаковку – и медленно отступить, чувствуя, как долгожданный покой снисходит наконец на ее измученный разум, она не решалась этого сделать и все терла и терла стекло, которое давно вымыла.
Когда таксист получил деньги, а скрытые под бумагой картины, чем-то похожие на покосившиеся надгробия, выстроились вдоль стен пустой мастерской, папа в течение нескольких минут молча глядел на них, опустив вдоль туловища длинные руки. Часы показывали десять минут третьего. Стоя рядом с ним в ожидании распоряжений, я смотрел на парящую в смазанном свете дождливого дня папину фигуру и вдыхал запахи железной дороги и масляных красок. Большое окно находилось у него за спиной, и подсохшие в машине папины волосы светились над макушкой, словно нимб. Наверное, подумал я, он ждет, чтобы мама тоже спустилась к нам.
– Хочешь, я ее позову?
Папа пошевелился, и я понял, насколько неподвижен он был все это время.
– Нет, – сказал он. – Лучше ты мне помоги. Я буду давать тебе бумагу, а ты ее складывай, ладно?
И, опустившись на одно колено, папа начал не торопясь распаковывать одну картину за другой. Я как завороженный следил за медленными, осторожными движениями его длинных, костлявых, долгопалых рук. Краем уха я слышал, что мама спустилась по лестнице и начала энергично мести в коридоре. Двигаясь вместе с папой, я молча принимал от него шуршащие листы упаковочной бумаги. Говорить я не осмеливался, да и на сами картины смотреть почти не решался. Но вот распакован последний холст… Папа взял деревянный стул, поставил посреди комнаты, сложил руки на груди, вздохнул глубоко – и забыл обо мне, уйдя в молчание, словно в туман.
Я вышел из мастерской и прикрыл за собой дверь.
Мама все еще мела в коридоре, но на полу не было ни одной, даже самой маленькой кучки мусора или пыли. Она просто водила щеткой на одном месте – туда-сюда, туда-сюда, – словно стараясь оттянуть момент, когда ей придется войти в мастерскую и увидеть картины. Мама не посмотрела даже на меня, когда я появился в коридоре; вместо этого она скользнула мимо и продолжила мести голый пол – опустив голову и глядя себе под ноги, словно каждую минуту ожидая удара.