Четыре пера - стр. 23
– Если хочешь виски – шаркни пару раз ногой по полу. Слуги поймут.
И вслед за этим тяжёлой поступью направился вверх по лестнице. Такая снисходительность старика оказалась, может быть, не самой малой долей наказания для Гарри Фивершэма.
Уже совсем рассвело, когда Этни наконец оказалась одна в своей комнате. Она подняла шторы и настежь открыла окна. Свежий воздух холодного утра был для неё словно глоток родниковой воды. Она выглянула – мир вокруг не был выкрашен цветами, и такими же, подумала она, будут её грядущие дни. Тёмные, высокие деревья выглядели чёрными; извилистые дорожки – необычайно, безжизненно белыми; даже лужайки казались понурыми и серыми, хотя на них и легла морозной паутиной роса. Этот мир, однако, был полон шума, несмотря на внешне спокойный вид, потому что из ветвей, из травы доносилось пение дроздов, и в своих берегах, укрытый нависшими над ним ветвями, звенел музыкой потоков Леннон. Этни отступила от окна. Ей предстояло ещё много чего переделать в то утро, прежде чем лечь спать. Она, с её природной основательностью, наметила разом покончить со всем, что связывало её с Гарри Фивершэмом. Начиная с того момента, когда проснётся, она не хотела больше видеть ни единого предмета, способного напомнить ей о нём, и, настойчиво и упрямо, приступила к работе.
Однако вскоре передумала. Собрав в кучу подарки, которые он когда-то преподнёс ей, она передумала. Потому что каждый сувенир, на какой бы она ни посмотрела, имел свою историю, и события дней, происшедших до того, как эта проклятая ночь омрачила её счастье, медленно, одно за другим, возвращались к ней по мере того, как она рассматривала подарки. Она решила сохранить что-нибудь, что когда-то принадлежало Гарри Фивершэму, какую-нибудь мелкую безделушку. Сначала она выбрала перочинный нож, который он когда-то одолжил ей, а она забыла отдать, но в следующее же мгновение, словно опомнившись, бросила его. Она ведь была, в конце концов, ирландская девушка, и когда дело касалось предрассудков, она, хотя в них и не верила, предпочитала на всякий случай с ними не связываться. В конце концов, отыскав его фотографию, она положила её в выдвижной ящик и закрыла его на замок.
Остальное подаренное им она аккуратно сложила в коробку, перевязала её, подписала и отнесла вниз, в вестибюль, чтобы слуги утром отправили. Затем, вернувшись в свою комнату, она взяла его письма, сложила их стопкой в камине и подожгла. Прошло некоторое время, прежде чем они разгорелись, а она ждала, сидя в кресле и выпрямившись, пока пламя переползало с одного листка на другой, обесцвечивая бумагу, зачерняя буквы, словно проливая на них чернила, и оставляя лишь пепельные хлопья, похожие на перья; белые хлопья – как белые перья. Едва погасли последние искорки, как она услыхала, как кто-то, осторожно ступая, заскрипел гравием под её окном.
Уже совсем рассвело, но её свеча по-прежнему горела на столе сбоку, и она быстрым, бессознательным движением, дотянувшись, погасила её, а затем прислушалась, сидя очень тихо и неподвижно. Некоторое время было слышно лишь пение дроздов, раздававшееся из-под крон деревьев в саду, и непреходящий шум взволнованной реки. Затем она опять услыхала шаги, крадущиеся прочь; и против её воли, несмотря на формальное избавление от писем и подарков, ей неожиданно овладело непреодолимое чувство не боли или унижения, а – одиночества. Она показалась себе восседающей над развалинами опустошённого мира. Этни поспешно встала из кресла. Взгляд её упал на футляр для скрипки, и она открыла его со вздохом облегчения. Некоторое время спустя до кое-кого из гостей, оставшихся отдыхать в доме и случайно проснувшихся, донеслись негромкие, плывущие по коридорам звуки скрипки, на которой играли с особой нежностью. Этни не осознавала, что держала в руках ту самую скрипку Гварнери, что прислал ей Дарренс. Она поняла лишь, что обрела спутницу, готовую разделить с ней одиночество.