Черти лысые - стр. 3

Вот и сейчас. Все так ярко, зелено, солнце палит как бешеное – а внутрь меня не попадает, будто там пыль не протирали сто лет. Хочется сбежать на край света, а в этом Регионске куда сбежишь? Он весь плоский как стол: ни гор, ни ущелий, ни даже оврага какого-нибудь. Только в одном месте горка над рекой, невысокая, как прыщик, но хоть что-то. Конечно, там парк сделали с разным громким музоном, но если пройти чуть подальше, музона почти и не слышно. Там еще березки всякие растут, и трава по пояс, и, если сильно постараться, можно внушить себе, что ты снова на Синем озере.

Вот туда я и повадился сбегать. До уроков, после уроков и, честно говоря, во время уроков. Прикольно валяться там в траве, тупить вконтакте и думать, что ты пропал для мира и никто тебя в этих зарослях не найдет. Или смотреть сквозь березки на реку и думать, что это Синее озеро, и сейчас ты рванешь купаться голышом. Река илистая, заросшая, фиг выкупаешься, а голышом мне жутко хотелось побегать, но я так и не решился. Попалят еще, подумают, что извращенец…

В общем, эта горка стала чем-то вроде моего тайного места. Привык я к нему больше, чем к дому. (Дома-то у меня нет. Что это за дом, если на год-полтора?)

И представьте, каково же было мое удивление (так говорят в книжках, да?)… короче, представьте, что я почувствовал, когда увидел на этой самой лужайке, в этой самой траве… угадайте с трех раз – кого?

Майка? Борю Борсука?

Не-а. Милану Виндау собственной персоной!

Я вспугнул ее, как зайца, и она выпрыгнула из травы… ну, в смысле, лежала там и подхватилась, когда услышала мои шаги. Ту самую ложбинку облюбовала, что и я, ну надо же!

Кто из нас больше удивился – не знаю. Наверно, я. Или она.

– Опять шпионишь? – говорит мне.

Тут я обозлился.

– Это у тебя пунктик, да? – говорю. – Что за тобой все шпионят и ты как пуп земли? Мания преследования называется, паранойя, – говорю. – Тебе санитаров надо. А это, между прочим, мое любимое место.

– Какое? То, где санитары?

– Очень смешно!.. Вот это, где мы стоим с тобой.

– Ты перепутал, – говорит. – Это мое любимое место. Я прихожу сюда побыть одна, так что вали отсюда, понял?

– Сама вали! Это я сюда прихожу побыть один. Уже давно!

– И я давно!

– Я давнее!

– Да я… целый месяц сюда хожу, понял?

– А я два!

– А я…

Тут мы замолчали.

Вдруг вышло так, что сердиться ну никак не получается. Щеки наши сами собой сморщились, хоть это было совсем некстати. Первой не выдержала Милана; из меня тоже поперло, будто я перышко проглотил…

Секунда – и мы ржали как психи. Мы ухохатывались, лопались, угорали, захлебывались смехом, как шипучкой, и не могли остановиться. Заразное оно, что ли?

– Нам точно санитаров… надо… обоим… – стонала Милана. Не мешало бы разобраться с «обоим», но я не мог, потому что это только девчонки могут что-то говорить, когда такой ржач.

– Охахаха… ха… – она с размаху плюхнулась в траву. Я сделал то же самое. В меня влез щекотный запах зелени, голубое небо заплясало сверху, и весь мир вдруг сделался цветным и гулким, как тогда, на берегу Синего, и был таким, пока последние смешинки не выпрыгнули из меня, и я не остался валяться в траве, как сдутый шарик…

«Рассветы и туманы… моря и океаны…» – подвывало где-то за деревьями. Рядом Милана дохихикивала свое.

– А чего это ты сюда ходишь? – спросила она сиплым, как у бомжа, голосом, когда высмеялась до конца.