Чёрный лама - стр. 33

Делопроизводитель был едва жив – и абсолютно трезв. Хмель выветрился из него, как по волшебству. Вытек с кровью…

…Во второй раз он пришел в сознание, расслышав цокот топыт и гортанные голоса.

– Ищи, Федька, ищи! – крикнул кто-то зычным басом. – Где-то тута он должон быть! Та самая верста!

– Вона, и трава помята, – поддакнули басовитому.

– А ты не болтай! Тоже ищи, давай!

– Да ищу я…

В это самое время из леса донесся волчий вой – тоскуя, голодный зверь взывал к восходившей луне.

– Косой! Вона, кто его прибрал-то! Волчары!

– А сама тушка-то где?

– Да что тут, по темноте-то, разглядишь?

Тут издалека крикнули испуганно:

– Атас! Казаки!

Гулко хлопнула винтовка, ему ответил выстрел посуше – револьверный или пистолетный. Взвился крик, заржали лошади.

– Ходу, Федька!

Кони понеслись галопом. Только топот их стал стихать, как снова послышался, но уже с другой стороны. Казачий разъезд!

Мыча от резучей боли, Лобсын пополз навстречу «своим». Один из забайкальцев осадил коня…

…Очнувшись в третий раз за ночь, Шагдаров увидал над собой высокие белые своды, куда еле доходил слабый свет ночника.

За высокими окнами перебегали лучи прожекторов, изредка накатывал тяжелый гул и паровозные гудки. Иногда строй газовых фонарей заволакивало паром, и тогда их огни отдавали в розовый.

Это что, вокзал? Последний полустанок, так сказать. Следующая станция – вечность…

Шагдаров прикрыл глаза. Все тело ныло, а в груди почти не замирала слабая, но не уходившая боль. Ничего, терпеть можно.

Жив, и ладно. Оклемаешься, Лобсын Очирович…

Почему-то, именно в положении лежа приходят на ум главные мысли в жизни. А куда деваться?

Сразит тебя пуля, или нож, или разрыв сердца – и свалишься. Будешь лежать, лупать глазами в небо, и соображать: конец настает или это только пауза?

Лобсын вздохнул осторожно, чтобы не вызвать новый болезненный ответ израненного организма. Углядев рядом с койкой, на которой он лежал, сиделку, дремавшую на стареньком венском стуле, делопроизводитель из Читы разлепил губы:

– Где я?

Сиделка вздрогнула, и суетливо поправила шапочку на голове, одернула халат.

– Ожил, никак? Ну, во-от, я ж говорила – крепкий мужик, сдюжит! В Слюдянке ты, милый. Прям на вокзале уложили, в медпункте. Доктор запретил тебя до Иркутска везти, уж очень ты плох был.

– Казаки… меня?

– Они, милый, они.

– А где те казаки?

– Ой, да спал бы ты лучше! А то казаков ему… Утром хорунжего застанешь. Доктор сказал, покой тебе нужен.

Шагдаров собрался с силами, и выговорил:

– Вести важные мне передать надо, важные и секретные. Офицеру из Третьего отделения… хотя бы из Иркутской… региональной… канцелярии. Срочно…

– Ох, ты, Господи!

Торопливо шаркая тапочками, сиделка скрылась за дверями, и вскоре в палату вошел казак-забайкалец в темно-зеленом мундире с канареечными лампасами. На желтых погонах – по две звездочки.

– Хорунжий Ермаков, – представился казак, молодцевато кинув руку к фуражке. – По какой такой надобности Третье отделение?

– Я не могу вам этого сказать, господин хорунжий… – прошелестело в ответ.

Казак построжел, соображая, что человек при смерти вряд ли станет капризничать. Выходит, что и впрямь – тайна.

– Ждите, – буркнул он, выходя, и поморщился: а что этому бедолаге еще остается, как не ждать? То ли конца, то ли спасенья. То ли офицера из Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии.