#черные_дельфины - стр. 10

– Мама, – тихо сказала Лиза.

– Что мама? Ну что мама? – Эмма Эдуардовна даже не повернула головы. – Скажешь, это неправда? Голых-то девок интересней фотографировать, чем формулы выводить, а? Правильно я говорю про вашу журналистику?

Инга промолчала.

– Конечно, я всё понимаю. Он творческий человек, весь в меня. Я сама всю жизнь в искусстве. Не смог он бы наукой заниматься, как отец, не выдержал бы. Я и то не усидела рядом с этим занудством – вечно какие-то цифры, опыты. А если бы я не ушла, если бы Олежек рос с отцом, может быть, и у него всё хорошо было? И с Оксаной не развёлся? И нянчила бы я сейчас внуков! Ведь он у меня хороший мальчик был. Чуткий, отзывчивый. В этом году сам дачу отремонтировал. Золотые руки.

Что ей ответить? Всё звучит фальшиво и пошло. Сказать: «Я вас понимаю»? Но разве я понимаю мать, которая потеряла ребёнка? Я даже думать об этом не хочу! Или: «Сил вам!» – тоже пустое пожелание. Только что кто-то произнёс: «Жизнь продолжается» – это прозвучало просто ужасно. Честнее просто тихо идти рядом.

Поминки были назначены на два в кафе «Чаша», недалеко от дома Эммы Эдуардовны. Женя на них не пошла. «Мероприятие семейное! Мне там делать нечего. С Олегом я простилась!» – сказала она, что-то новое уловила Инга в её интонации, но ей было не до расспросов.

Столы под белой скатертью стояли крестом. Лиза раскладывала кутью по пиалам с золотой каёмкой. Эмма Эдуардовна достала из сумки блины и мёд.

– Нельзя, – говорила она Глебу, – чтобы такие вещи казёнными были. Это я всё сама. Блины мои фирменные, тонкие. Олеженьку помянуть.

Инга видела Глеба приблизительно раз в пять лет – на юбилеях Олега. С прошлого застолья он заметно постарел, осунулся, волосы остались только на висках и затылке – неаккуратным полукругом, он их не брил по новой моде.

– Как неожиданно, гром среди ясного неба, что мне теперь делать, а, Глебушка? Я без опоры теперь! – внезапно переключившись с блинов, вновь заплакала Эмма Эдуардовна.

– Да, – Глеб неуклюже обнял её за плечи, – неожиданно. Да.

«Да» у него получилось слишком мягким. «Д» всегда – звонкая, уверенная, «а» – прямая, как линия, она согласные не смягчает. А у Глеба звучало: «дья» – как клубок шерсти. И первое, неуверенное «да» было намного тише второго, которым он как бы подпер свою фразу. Слово же «неожиданно» Глеб сказал быстро, будто пленку перемотали.

За длинным столом, по которому в тишине ходили альбомы с фотографиями, они оказались рядом.

– Ну, помянем! – поднял стопку незнакомый Инге усатый парень, бравурный и не по месту довольный. Люди не чокаясь выпили.

Катя уныло ковыряла в своей тарелке кутью.

– Не ешь, если не хочешь, – шепнула ей Инга и повернулась к Глебу. К нему она обратилась ещё тише:

– Глеб.

Он чуть заметно дёрнул плечом, но глаза не поднял. Продолжал размазывать мёд по блину. Мёд был жидкий и прозрачный – не золотистый, не душистый. Как пищевая плёнка.

– Я случайно услышала ваш разговор с Эммой Эдуардовной. Она сказала, что смерть Олега – это большая неожиданность. Ты ведь только из вежливости согласился? Чтобы не расстраивать её? Мне показалось, для тебя его самоубийство не стало сюрпризом. Верно? Может быть, я слишком прямо…

Глеб молчал. Он отложил ложку и начал медленно сворачивать блин конвертиком: сначала пополам, потом на четыре части. Инга подумала, что говорила слишком тихо, он не услышал. Но в этот момент Глеб заговорил: