Черная папка. История одного журналистского расследования - стр. 4
Сон, иллюзия, химера. Но в жизни, в той прошлой афганской истории, все так и было. Только с поправками на реальность. В реальности был громкий, с отборнейшим матом, крик сопровождавшего нас человека: «Какая, … камера? Назад… подорветесь, идиоты… весь берег в минах!». Еще сон не показывает мне секундную заминку, с которой я последовал-таки за Ногиным. Во сне не ощущается той боли от прыжка, которая пронзила раскаленной иглой нагруженный позвоночник (через несколько лет операция и инвалидность), и дикой тяжести, с какой давили на меня во время бега профессиональный магнитофон «Награ» и яуф с кинопленкой. А самое главное, во сне мне все-таки не так страшно, как было страшно тогда, в реальности, бежать по чужой земле, нашпигованной смертью. И еще одно: во сне не ощущается того чувства стыда, которое вдруг «дергает» меня, как внезапно заболевший зуб, до сих пор иногда в реальности. Это стыд не за испытанный в те минуты страх (естественный все-таки и вполне объяснимый), а за то, что, прыгая за Виктором Ногиным в направлении берега, я неосознанно старался ступать в те места, где ступала его нога, на мокрые следы, обозначившиеся на песке. На его следы, доказывавшие: здесь мин нет, здесь можно наступить, здесь безопасно…
Может быть, еще и поэтому я так отчаянно столько лет подряд искал его потерянные следы на дорогах бывшей Югославии, что никогда не мог забыть тот давний, спасительный для меня, след его ноги на песке Афганистана. Он был ведущим, я – ведомым, и это почему-то складывалось так в разных сюжетах жизни, а не только в отдельно взятой командировке. Мы добежали тогда до места трагедии и успели многое отснять. Правда, офицер контрразведки, сопровождавший и охранявший нас в поездке, коротко бросил нам тогда: «Напрасно стараетесь, это двухсотый. Вам все равно никогда не дадут показать это на экране». И он был прав – съемки «груза 200», нашего погибшего солдата, никогда бы не смогли прорваться сквозь заслоны цензуры, и не только потому, что в ту пору на советском телевидении существовал строжайший запрет на показ убитых в Афганистане военнослужащих. Дело было еще и в общей установке, касающейся разных, не только военных сюжетов: смерть (или любая другая тяжелая, негативная информация) на телеэкране в принципе появляться не должна. Трагизм жизни, тем более армейской, афганской, был, собственно, для советских зрителей таким же «секретом Полишинеля», как и стыдливое наименование «груз 200» для гроба убитого на той войне. Все прекрасно понимали условия этой игры, осознавали, что кроется за привычными метафорами и военным, узаконенным уставом сленгом, но отчего-то считалось, что такая условность способна «прикрыть» дикость происходящего…
В тот день, который до сих пор снится мне в кошмарных снах, мы впервые увидели смерть на афганской земле. И много позже, в нашем фильме «Самолет из Кабула», мы пытались приоткрыть хотя бы краешек правды об «интернациональном долге» советских солдат. Я никогда потом не спрашивал Виктора, было ли ему страшно бежать по берегу обмелевшей реки, и думал ли он в тот момент об опасности, прыгая по камням и песку, а по сути – по минному полю воюющей страны. Наверное, как любой живой человек, он не мог не испытывать страха перед смертью, притаившейся среди желтых камней. Просто он умел гасить эти эмоции, потому что был обязан четко делать свою работу. И не раз еще потом во многих «горячих точках», на разных моих войнах, мне приходилось убеждаться: храбрый человек – не тот, кто не боится, а тот, кто умеет преодолевать свой страх…