Человек со многими голосами - стр. 19
Ему не нужно было оборачиваться – он и так знал, что происходит у него за спиной. Он не сделал зла. Он всего лишь позволил торгашу увидеть. Все было честно, не так ли? Знаток фокусов заглянул во мрак фургона, после чего прирос к мостовой. На его штанах стало расплываться мокрое пятно.
Ролло уже удалялся, сливаясь с тенями узкого переулка, ведущего в сторону квартала иных теней. Люди окружили фургон – серость жаждала красок, особенно если это цвета чужой крови и чужого позора. Мужчина, от которого дурно пахло, застыл с маской ужаса на лице. Другим пришлось отрывать от дверцы его изуродованные пальцы. Кто-то насильно отвел беднягу в сторону, и все любопытствующие могли сколь угодно долго рассматривать внутренности фургона. Оказалось, что там для них не было ничего интересного, а тем более пугающего: куча тряпья, какие-то камни, афиши давно минувших лет, пара кукол, компас (почему-то с двумя стрелками), чучело сумчатого зверя и большая лужа слизи на полу.
Но человек, заглянувший в фургончик Ролло первым, уже больше никогда не заговорил.
Он брел по улицам Камня и чувствовал что-то вроде подкрадывающегося удушья. Причиной была далеко не сеть, затянутая умелой волей, а его собственные мысли и ощущения. Ролло не понимал, как можно провести даже краткую человеческую жизнь в городе, который не стоит на берегу океана и с крыш которого не видны близкие горы. А если в нем к тому же нет зданий старинной архитектуры и картин старых мастеров, библиотеки сожжены, музеи убоги и только купцы довольны собой, то чем же тогда питать чуткую душу? Поневоле начинаешь задыхаться. Роешься в памяти, ищешь спасения и свежести, воображая то, чего лишен. И еще, пожалуй, остается небо. Облака, звезды, ветер. Сквозняки.
Это слишком похоже на пожизненное заключение. Более долгий срок – другое дело. Созерцание сменяющихся поколений хоть немного облегчает мучения. Все равно что сидеть в одиночке с плохим видом из окна. Наблюдать за тем, как стареют, болеют и умирают твои тюремщики, на смену им приходят молодые, а ты, благодаря простой пище, строгому режиму, отсутствию вредных привычек и нервных потрясений, сохранил здоровье и ясность рассудка, только, может быть, чересчур бледен, и потому редкие посетители, навещающие тебя в твоей башне разочарований и не брезгующие заходить в твою камеру, порой принимают тебя за мертвеца. Но ты живее их всех, хотя жизнь твоя спрятана глубоко, как в пережидающем зиму дереве. И пока не придет некто с топором, чтобы срубить тебя под корень, ты тоже ждешь весны, которая, вероятно, никогда не наступит. Твое существование потенциально.
У Ролло было собственное деление суток: время поэтов, время убийц, время сомнамбул. И так далее. Изменчивое деление, потому что все эти периоды непрерывно смещались, некоторые выпадали, случались промежутки, которым сам Ролло не мог подобрать названия. Циферблат его внутренних часов свел бы с ума того, кто сумел бы подсмотреть за скольжением десятков стрелок, описывавших хронологию поистине сложного существа.
Наступило время поэтов, и Ролло шел, окутанный дымкой рифм, словно ароматом горящих листьев; сейчас в нем без всякого напряжения рождались стихи, слишком прекрасные для узилища памяти и прокрустова ложа земных языков. Это было как звездопад – метеорный поток пересекал его сознание, зыбкие образы вспыхивали и сгорали бесследно, озарения сменяли друг друга подобно череде стоп-кадров, хранящих иллюзию законченности гармоничных вселенных. И врагами этого волшебства были Время и Энтропия – две головы одного дракона. Сейчас дракон спал. В хpустальной ясности застыли мгновения Истинного Бытия, равноценные годам заточения, изгнания, ссылки или простой скуки.