Человек и другое. Книга странствий - стр. 43

Да, килбэки томятся в мешке, профессор наяривает историю неолита в ухо, солнце садится над дольменом, красавица Драупади с кровавыми волосами бредет по пустырю между козами, а я утром выехал на мотиках со змееловами из своего фантасмагорического дворца, построенного доктором философии, живущим теперь анахоретом где-то неподалеку, у холма, на котором сидит голубой Шива высотой с Родину-мать между двух кобр с раздутыми капюшонами, каждая величиной с хрущевку. А прямо за дворцом – ферма-курятник, куда этой ночью Т-16 наведывалась, тигрица-людоед, трясла дверь, бросила в сердцах, ушла.

А перед тем всю ночь с главным егерем района лес патрулировали на его служебном джипе, и он храпел на заднем, а в лесу ни души, только заяц, оцепеневший в свете фар, перенесенный за уши на обочину, а фамилия егеря – Гуманитарный. Humane. По имени Пашан.

Человек незаметно перерисовывается на ходу. Какие-то черты покидают его, что-то наносится новое в этих местах, но сквозит. Тем неосознанней и сильней, чем глубинней утрата. Например, в том месте, где нас покинула способность к созерцанию. Не новость, да. Об этом кое-кто говорил. А я смотрел на лангуров, сидящих на деревьях в минуты заката, замерших едва не в позе лотоса, медитативно глядящих на солнце сквозь полуприкрытые глаза, смотрел на тех, кого эта способность не покинула, или на этих вечерних акварельных нильгау, стоявших так около получаса, выбывших на это время из своей обиходной жизни, смотрел и думал, что нам этот взгляд уже не удержать в себе, что он сыплется, как песок сквозь расходящиеся пальцы…

Речь пойдет об индийском поэте, святом. Но вначале – о музыке. Простой индийский парень, которого зовут Паван Нагджи (то есть Змеиный Ветер), держит только что пойманную кобру одной рукой посередине тела, на весу. И я его спрашиваю: как же так, ведь физически ей ничего не стоит цапнуть тебя при желании? Да, говорит, физически – ничего, при желании. И смеется. И что самое интересное – в этом нет никакой хитрости, никакого фокуса. Берет вот так и держит. Ту, от которой смерть наступает в пределах получаса. И ни разу не кусали за 10 лет опыта, ни одна из нескольких тысяч пойманных.

А потом мы идем в дом – чай пить, с семьей знакомиться. Рядом с его простеньким, вполне невзрачным домом стоит храм. Маленький, домашний, семейный. Он мог быть посвящен Шиве, или Хануману, или Ганеше… Мог бы королю Шиваджи Махарадже, о котором я уже не раз писал тут и которого всенародно чтят и празднуют в этом штате Махараштра, – королю, освободившему всю центральную Индию от могольского ига. (Я видел домашние храмы, ему посвященные, он там сидит в цветах и кокосовом молоке, золотой и чудесный, похожий на сына Дон Кихота от брака с Сальвадором Дали.) Мог бы, в конце концов, быть посвященным Нагу, учитывая его страсть… Но посвящен он поэту, святому Тукараму, младшему современнику Шекспира.

Тукарам написал около 4000 стихотворений – на местном языке марати (или маратхи) в те времена, когда и язык, и все индийское едва шевелилось под мусульманами. Ходил и исполнял под таблу свои киртаны (жанр мантрической декламации в традиции бхакти, построенный в форме вопросов-ответов). Разговаривал в них с Ведами, Упанишадами, с самим собой – о жизни и смерти, но, в отличие от браминской напыщенности и герметичности, говорил в них легко, по-пушкински.