Человек и другое. Книга странствий - стр. 28
Дальше. Конкистадор на коне, тоже из океана. Меч в руке вскинутой. Сломан, один огрызок, на нем ворона сидит, вспорхнула. Рыба на берегу, мифическая, величиной с дом, рот разинула: входи, Иона. Дальше. Поляна, дети в траве и на дереве. Тропинка, поворот, кусты раздвинули: Христос, овечки… Назад, ручей, пригорок: битва. Греки, Елена, троянский конь…
Сели на берегу, молчим, неподвижны, как те фигуры. С нескольких шагов и не отличишь. Кто ж сотворил эту несусветную фантасмагорию? Местный Пиросмани? Таможенник Руссо? И – не главное, конечно, но все же – для кого? Ведь никого вокруг. Лишь паруса вдали скользят в дымке.
Идем по набережной. Старик на парапете, сидит на корточках, ладонями голову обхватил, седые волосы взметены ветром, сигара во рту. Отлично сделано, как живой. Прошли мимо, обернулся: нет его. Вон он, по песку идет.
Вот если бы в ту нору, куда Алиса упала, перед тем упала ВДНХ. Так примерно, да? И еще что-то. Типа вон тех огненных пирамид или громадных буев… Что это за странные терракотовые конусы в конце набережной, за оградой?
Подошли. Кладбище. Пирамидальные надгробья от земли до неба. Запрокинули головы, читаем эпитафии. Целая глава, готическим, старонемецким. Нет, датчане. Здесь покоится дитя моря – последняя строчка. 1675 год. И ниже – череп и кости. Да-да, говорит из-за спины старик, тот, с сигарой, да-да, это пиратское кладбище. А тут, ведет нас между могил, англичане лежат, а здесь швед, хороший камень, дорогой…
Каждое утро этот старик открывает ворота и на закате их запирает. Вход бесплатный. Посетителей нет. Целыми днями год за годом он бродит от гробницы к гробнице, протрет камень, перечитает надпись, посидит рядом, выйдет на берег, пересчитает волны, вернется, глянет на солнце, пора обедать. Вроде в море их хоронили, пиратов, да? А тут такие мавзолеи величественные. Даже у Тамерлана поскромнее, я видел, в Самарканде. И где – на краю земли, на пустыннейшем из берегов. Датчане. Времена Шекспира. Доест, раскурит сигару, смотрит, как рыбаки на щепках с домотканым парусом возвращаются из небытия.
Сворачиваем в переулок. Бескрайний баньян растет, под ним муравей сидит, книгу читает. Близорукий, в больших очках, почти носом водит по ней. Утром шли – в той же позе сидел. У колонки девушки набирают воду, в очередь, во рту щетки зубные. Пифия местная, идет-поет, на голове корзина, из нее рыбий хвост свесился. Нищий квартал, – рис на костре готовят, огромный чан, на всю округу, пересыпают его из одного в другой, паром всех заволакивает: там рука, здесь голова, не от этих рук, развеялась пелена – под тобой дети сидят, как под елкой. Океан за хижиной, как чернец, – бос и черен, колуном машет, улыбку прячет.
Йогин
Брошенка – какое слово щемящее! Так и осталось неясным, что там случилось в джунглях, – обычно, слоны детей не бросают. Егеря подобрали его в лесу, двухмесячного. Я почему-то так и вижу его – сидит на поляне (именно сидит, с разведенными ногами и опущенной головой) и трогает своим тоненьким, еще непослушным хоботом одуванчик у ног.
Поселили его в деревне, в простенке, напротив хижины погонщика, живущего на краю леса у входа в заповедник.
В соседнем простенке жила великая слониха Арундати, изредка возившая в лес случайных туристов – одна-две ходки в месяц. А остальное время они так и проводили вдали от людей: 70-летний погонщик, сидящий на пороге своей ветхой лачуги, и напротив него – Арундати, его ровесница, с которой он не расставался с детства, и теперь этот двухмесячный сирота, которого назвали Йогин.