Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война - стр. 64

Перемещение из их комнаты в кабинет Дудаева напоминало переход из компании крупных, косматых и потенциально опасных собак в общество хорошо ухоженного, но раздражительного сиамского кота. Дудаев оказался невысоким человеком с добротно сложенным орлиным лицом, аккуратными тонкими усиками и темными прикрытыми глазами. Его одежда, как и его манеры и речь, были элегантны, почти педантичны. Когда он был одет в военную форму, та всегда была чистой, очень хорошо отутюженной, а если на нём был гражданский костюм, то рубашка всегда была белой, а галстук – темным и аккуратно повязанным у шеи: совершенно непривычная вещь для постсоветского Кавказа. Так было и в мою последнюю встречу с Дудаевым незадолго до его смерти, в крестьянском доме где-то у подножья Кавказских гор. В той же самой одежде он сидел в небольшой убогой гостиной с чеченским флагом на стене и с двумя столами, поставленными один на другой, чтобы изображать президентскую трибуну, а сверху лежала кучка президентских папок. В этом вызове обстоятельствам было нечто подлинно героическое, но опять же это был осознанный позерский героизм, в отличие от инстинктивного героизма и лидерства Басаева.

У Дудаева были кошачья чистоплотность и физическая уравновешенность, самообладание и самоудовлетворенность – он настолько походил на кота, что мне вспоминается, будто у него заостренные уши, хотя и не факт, что они были такими на самом деле. Можно даже было представить, как он вылизывает свой костюм, чтобы тот был чист, и разглаживает усы своими лапами. Из мимики у него была безрадостная, искусственная улыбка, которую он подчеркнуто включал и выключал, время от времени сопровождая ее театральным металлическим смехом. Но в нём не было кошачьего спокойствия. В душе он был дерганым и свирепым.

Во время первого интервью меня поразили три вещи. Во-первых, тот очевидный страх, которым был охвачен мой чеченский переводчик. В то время я плохо говорил по-русски, но и этого было достаточно, чтобы понять: переводчик снижал остроту некоторых моих вопросов, а остальные предварял угодливыми извинениями. Едва ли этому стоило удивляться, но это было не вполне характерно для чеченцев, которые в целом – как будет показано в третьей части книги – по своим традициям и нравам являются примечательно демократичным народом.

Второе, что поразило меня с самого начала, было лицедейство Дудаева. Его речь была избыточно отрывистой, экспрессивной, воинственной и авторитарной. Когда он выступал на публике, то к этому добавлялись резкие ударения на последние слоги слов. Мне показалось явным, что это именно напускная манерность, во время его пресс-конференции в подвалах президентского дворца в Грозном 15 декабря 1994 года, после ввода российских войск в Чечню. Дудаев тогда выглядел изможденно, и, предположительно, из-за этого, а также из-за общей напряженности обстановки он говорил нормально, и большинство его привычных акцентов и повторов исчезли.

Я никогда не мог вполне понять, какую именно роль, по его замыслу, он играл, но, возможно, это была довольно тривиальная роль национального героя / мудрого правителя / пророка-визионера. В остальном же элемент лицедейства, возможно, вообще всегда был присущ его позиции. В конечном итоге он был советским генералом, человеком, который провел подавляющую часть своей жизни в советских вооруженных силах, и вполне могли возникать моменты, когда он думал: какого черта я вообще полез в эту чеченскую революцию