Цезарь в тесте - стр. 3
Ей хорошо давались арии гудка паровоза в степи, крик заблудившегося испуганного животного или восторженная песнь молодого бугая, прорвавшегося в коровник. Но подобных ролей было маловато, можно сказать, совсем не было. А вот партия Офелии или Кармен не получались. Пугались не только партнеры по сцене, но и зрители в зале. Некоторые потом боялись выйти в антракте, а другие, наоборот, делали это слишком поспешно. И назад, как правило, уже не возвращались. Доходило до конфликтов. Игорь Пискунов, знаменитый бас, постоянный театральный Отелло, узнав, что на роль Дездемоны рвётся Ламанова, открыто заявил:
– Только не Евдокия! Иначе я действительно её задушу!
Хотя идея была заманчивой, но руководство театра пошло иным, бескровным путём, и роль несчастной влюбленной отдали другой артистке.
Жажда бурной сценической деятельности немного поугасла в маме, но с моим рождением вспыхнула в ней с новой силой.
«Вот кто осуществит мою мечту!» – решила для себя так и не взошедшая оперная звезда с первых же минут моей жизни. Но – увы! – Бог обделил этим талантом и меня. Если все нормальные дети при рождении кричат во все горло «Уа-уа!», то я пищала по-поросячьи «Уи – уи!». Короче, подложила маме свинью. Но светлая мечта сделать из меня знаменитую артистку не покидала маму и в дальнейшем.
Когда встал вопрос о моем имени, папа, работавший в системе ракетостроения, загорелся идеей назвать меня Катюшей. Но маме не очень понравилась ассоциация, связанная с ракетной установкой, и она грудью встала на защиту мирного имени своего ребенка. Папа грустно глянул на эту грудь и уступил. Клара – так звали маму моей мамы. Ничего против своей тещи Анатолий Иванович не имел, тем более, что к тому времени она уже умерла. Да и в бытность свою членом его семьи не очень докучала погруженному в свои дела зятю, а, наоборот, принимала посильное участие в создании семейного уюта.
Я росла хилым худосочным ребенком. И как ни старалась мама, видевшая во чревоугодии один из своих смыслов жизни, впихнуть в меня килограммами всевозможные яства, я ничуть внешне не менялась. Видимо, телесной конституцией я удалась-таки в папу. И потому была худая, как партизанская лошадь. Так как-то сказал про меня соратник отца, седой старикашка, испытавший, наверное, на себе все тяготы и лишения партизанской жизни.
Сказать, что в детстве я болела, это ничего не сказать. Вирусы и бактерии визжали от восторга, увидев меня. И, как эстафетную палочку, передавали из уст в уста. Мой нос напоминал старую незаживающую рану, из которой постоянно что-то сочилось. То ли это был хронический ринит, то ли аллергия на мою зажиточно-неблагополучную жизнь. Педиатр Майя Самсоновна, занимавшаяся моим здоровьем, а вернее, моими болячками, вызванная на очередное проявление моего катара невесело ухмылялась:
– Что, опять «клара верхних дыхательных путей»?
В школе я ни с кем не дружила, наверное, потому, что бывала там редко. Да вы и сами знаете, как относятся дети к слабакам. Но иногда они проявляли ко мне уважение:
– Слышишь, Ларёк, двадцатого у нас контрольная, ты уж не подведи – явись. Надо пару раз на уроке в обморок упасть.
А еще я любила петь. Это единственное, чем я удалась в маму. Ну, «петь» – это громко сказано. Я не пела, а пищала. Причем мой писк имел нехорошую особенность проникать во все уголки нашей большой квартиры. И бывало папа, вообще-то относившийся ко мне трепетно, выскакивал в ужасе из своего кабинета, держась за голову: