Цена равенства - стр. 14
Но комиссия почему-то не приехала, а дальше все получилось, как в бородатом анекдоте: мама ворвалась к нам в самый неподходящий момент, и ты, растрепанная, потная, выглянула из-под голого меня и нагло заявила: «Стучаться надо!». Мать, естественно, взорвалась – нам было приказано немедленно прекратить то безобразие, которым мы занимались, одеться и выйти на кухню для расправы.
Тебя назвали бесстыжей девицей, что сами прыгают в постели к мужчинам, и ты с вызовом посмотрела на меня. Это был сильный ход! Ты недвусмысленно дала понять, что если сейчас я не смогу защитить тебя, мою женщину, то потеряю навсегда. Я должен был сделать выбор, кто я: маменькин сынок или взрослый мужчина? И я его сделал.
– Мам, пожалуйста, не кричи! Татьяна – моя невеста, и мы собираемся пожениться.
Помнится, мать так и окаменела на середине гневной тирады – с криво распахнутым ртом и неверящими глазами.
После свадьбы мы обосновались здесь, в моей комнате, и начали с того, что установили на двери защелку – отделили нашу жизнь от материнской. Мама восприняла эту долбаную защелку как оскорбление: неделю со мной не разговаривала, а тебя так никогда и не простила, даже когда ты родила ей внуков.
Считается, что бабушки обожают внуков. Но с моей матерью все не так: она – пример классической однолюбки. Отец был старше ее на двадцать шесть лет; когда он внезапно умер в метро от сердечного приступа, ей только-только исполнилось двадцать восемь, а мне – четыре. Мама была молодой интересной женщиной, кандидатом наук с трехкомнатной квартирой на Ленинском: могла бы запросто устроить свою жизнь, даже несмотря на ребенка. Но она так и не захотела пустить в свою жизнь другого мужчину – отец был ее божеством! Леонтий Митрофанович Звягин – ученый, лауреат государственной премии, профессор; мама была его аспиранткой. На фоне Звягинского величия все остальные мужчины выглядели жалкими пигмеями!
Представляешь, что такое сорок лет одиночества! Это два наших брака. Нет, поклонники, конечно, были: они приходили к нам в дом с букетами и конфетами, с игрушками для меня, но никто и никогда не оставался. Я помню, как однажды, когда мне было лет шесть, я внезапно проснулся среди ночи. Мне стало страшно, и я по привычке рванул в спальню к матери, но ее постель оказалась пустой. Я испугался еще больше, заметался по дому и вдруг услышал из отцовского кабинета приглушенные рыдания. Распахнул дверь: мать в длинной ночной рубашке на коленях стояла перед письменным столом, вцепившись сведенными пальцами в портрет отца, и тихо повторяла: «Леонтий, мне так плохо без тебя! Как ты мог оставить меня одну, Леонтий?» Увы, я не унаследовал материнского таланта верности.
Отца я совсем не помню – только по портретам и маминым рассказам, подозрительно похожим на жития святых. В них отец изрекал мудрые мысли и совершал образцовые поступки, и с каждым годом предания становились все абстрактней: черты живого человека стирались, зато все ярче проступало неотмирное божественное свечение.
Мать хотела вырастить из меня клон Леонтия Звягина – мужа, которого лишилась слишком рано. Если я проказничал или получал в школе плохую отметку, она вела меня в отцовский кабинет – наш домашний мавзолей – ставила навытяжку перед портретом, заставляла просить прощения и клясться, что я исправлюсь и буду достойным сыном.