Целитель - стр. 35
– Я не понимаю, – сказал Керстен.
Гиммлер вдруг посерьезнел, лицо его приобрело восторженное выражение, и даже прежде, чем он заговорил, Керстен понял, что тот собирается произнести имя своего кумира. Он сказал:
– Гитлер поручил мне очень важную задачу. Я должен подготовить новую национал-социалистскую религию. Мне нужно написать новую библию – священную книгу германской веры.
– Я не понимаю, – повторил Керстен.
Тогда Гиммлер сказал:
– Фюрер решил, что после победы Третьего рейха нам нужно уничтожить христианство во всей великой Германии, то есть в Европе, и на его руинах создать новую германскую веру. Она сохранит понятие бога, но очень смутное и туманное. А Гитлер займет место Христа как спаситель человечества. Миллионы и миллионы людей будут призывать Гитлера в своих молитвах, и сто лет спустя никто не будет знать иной религии, кроме новой, и она просуществует еще многие века.
Керстен слушал, опустив голову. Он боялся, что Гиммлер по его лицу поймет, что он считает этот проект совершенно сумасшедшим и крайне опасным для людей, которые понимают все безумие этого плана. Наконец, придав лицу соответствующее выражение, он поднял глаза на своего собеседника. Ничего не изменилось – перед ним был все тот же, ставший уже таким знакомым учитель-формалист с монгольскими скулами.
– Вы же понимаете, для того чтобы написать новую библию, мне нужны материалы, – закончил Гиммлер.
– Я понимаю, – сказал Керстен.
В тот же вечер он записал этот разговор в своем дневнике. Эти заметки, которые он начал вести, чтобы развеяться, теперь превратились в привычку, даже в необходимость.
Тем временем агония Франции подошла к концу. Маршал Петен запросил перемирия[29]. Отправляясь в Компьень на церемонию подписания, Гиммлер предложил Керстену поехать вместе с ним. Керстен и в этот раз отказался. Он совсем не был любителем смотреть на исторические события, и еще меньше – на те, что причиняли ему такие страдания.
Через несколько дней специальный поезд Гиммлера вернулся в Берлин.
На первый взгляд жизнь Керстена вернулась в нормальное русло. Он опять жил в своей квартире, развлекался, работал, ел с аппетитом. Он опять оказался в кругу семьи и друзей. Каждые выходные он ездил в свое имение в Хартцвальде, где его ждал покой лесов и лугов.
Его жена Ирмгард теперь жила там постоянно. Керстен хотел, чтобы и она, и его сын были в безопасности. Кроме того, она с детства любила свежий воздух и деревенскую жизнь. Она отлично управлялась с птичьим двором, поголовье коров и свиней тоже росло. Недостаток продуктов уже начинал чувствоваться, а Ирмгард знала, как для ее мужа важен хороший стол.
В Берлине всеми делами занималась Элизабет Любен. В свободное время Керстен поддерживал отношения с некоторыми хорошенькими особами, так как склонность к любовным увлечениям и вкус к разнообразию были неотъемлемой его частью.
Все было на своих местах, все было устроено так же, как и раньше. Но в то же время все изменилось. Керстен, этот эпикуреец и сибарит, стал питать болезненный интерес к общественной жизни. У врача, раньше занимавшегося только своими профессиональными делами, теперь появилось новое и совершенно необходимое ему занятие – он вел дневник, где записывал рассуждения Гиммлера о франкмасонах, евреях, «племенных кобылах» – истинно немецких женщинах, призванных поддерживать чистоту арийской расы.