Целитель - стр. 21
Руки задвигались. На одной из них голубоватым огоньком поблескивал камень с выгравированным гербом, дарованным когда-то в XVI веке Карлом V далекому предку доктора, почетному гражданину Гёттингена Андреасу Керстену.
Пальцы скользили по гладкой коже. Их кончики по очереди слегка касались горла, груди, сердца, живота Гиммлера. Прикосновения сначала были легкими-легкими, едва заметными. Потом в каких-то местах они стали задерживаться, тяжелеть, впитывать информацию, прислушиваться…
Природный дар, подкрепленный годами долгого и тяжелого обучения, придал пальцам Керстена проницательность, недоступную другим людям. Но даже этого было совершенно недостаточно. Чтобы искусство, переданное Керстену доктором Ко, обрело свою истинную силу, чтобы мякоть кончиков пальцев была способна передать врачу знания о том, какая внутренняя ткань опасно утолщена или истончилась и какие именно нервы изношены или ослаблены, была необходима абсолютная духовная концентрация – единственное средство, которое могло позволить полю сознания это воспринять.
Задачей Керстена было перестать видеть, перестать слышать. Обоняние тоже надо было отключить. Единственным инструментом общения с миром должны были остаться тактильные антенны (способность которых к восприятию чудесным образом увеличивалась по мере уменьшения других чувств). Весь мир сужался до размеров тела, которое выслушивали и обследовали кончики пальцев. Их открытия передавались разуму, свободному от других забот и закрытому для всех иных впечатлений.
Чтобы достичь этого состояния, Керстену не надо было предпринимать ни малейшего усилия. И даже то, что речь шла о самом Гиммлере, никак не сказывалось. Три года ламаистских испытаний и упражнений, пятнадцать лет ежедневной и ежечасной практики позволяли ему мгновенно достичь необходимой степени концентрации.
И в то же время лицо его удивительным образом изменилось. Конечно, черты лица Керстена остались теми же: тот же высокий и широкий лоб, округлый череп и гладкие темно-русые волосы, уже начавшие седеть. Две параллельные морщинки над тонкими, несколько демонически нахмуренными бровями продолжали подрагивать как сумасшедшие. Глаза, спрятавшиеся под надбровными дугами, оставались все такими же темно-голубыми, хотя иногда становились ярче, почти фиолетовыми. Маленький тонкогубый рот, спрятавшийся между массивными щеками, был чувствительным и чувственным. Длинные уши странного очертания по-прежнему оставались прижатыми к голове.
Да, его черты и фигура были те же. Но внутренние потоки, запущенные Керстеном, в которые он в этот момент погрузился целиком, вдруг изменили его выражение, его облик и, казалось, саму его суть. Морщины разгладились, плоть потеряла вес, губы больше не выдавали в нем гурмана. Веки наконец опустились. Лицо Керстена больше ничем не напоминало написанный старыми мастерами портрет состоятельного рейнского или фламандского буржуа. На смену ему пришел буддийский образ – каких много на Востоке.
Гиммлер, напряженный и судорожно скорчившийся от беспрестанных болей, не отрывал глаз от погруженного в себя Керстена. Какой потрясающий врач! Доктор не задал ему ни одного вопроса. Другие врачи – а их было столько, что он уже потерял счет, – всегда долго расспрашивали его. А он с тем самолюбованием, с каким рассказывают о себе люди, имеющие хронические заболевания, описывал, каждый раз все подробнее, те спазмы, которые заставляют его страдать и отнимают все силы. Каждый раз он пересказывал им то, что произошло с ним в детстве, – два паратифа, две тяжелые дизентерии, серьезное отравление гнилой рыбой. Врачи записывали, думали, спорили. Потом назначали рентген, анализы, обследования, брали кровь. Тогда как этот…