ЦДЛ - стр. 53
Быстрорастворимый кофейный рассвет. В Азии Средней даже утро смуглое.
Время голодное, а тем не менее нужна Канализация. Кто-то переваривает, а мы копай!
«Сегодня, – сказал военрук, – мы будет копать от забора и до… обеда».
А вот Эйнштейн не мог соединить Пространство и Время.
Как-то я опоздал на урок зоологии. Войдя в класс, я попросил разрешения сесть на свое место. Но преподаватель, продолжая урок, не обращал на меня никакого внимания.
Кончив объяснять, педагог встал и произнес:
– А теперь перейдем к ослу… – И, обращаясь ко мне, добавил: – Садитесь, молодой человек!
– Осла я послушаю стоя.
Класс от удовольствия хлопнул крышками парт… Я был исключен из школы.
Поэзия… Ты ей всего лишь щелку глаза, а она тебе взамен целый мир.
До чего же отчетливо представлял я себе будущее! Если бы у моей интуиции была рука – я бы пожал ее с удовольствием.
За стихи я был исключен вторично. Мне явно не везло с образованием.
Но зато, когда я начал писать стихи, посыпались предложения:
– Продай фамилию под псевдоним!
– Продай замысел!
– Но я не умею замысливать стихи. Они у меня пишутся уже готовыми.
– Продай хоть строчку… Ну хотя бы вот эту: «Манекены лучше нас одеты!»…
– Самому нравится. Да и какой смысл продавать породистую лошадь на мыло? Сам посуди – перетрешь в кашицу для беззубых…
– Ведь все равно не напечатаешь. Я бы переделал и протолкнул.
– Поймают с поличным. Меня узнают.
Потом воровали, не умея украсть. Но я был спокоен. Цензура – всегда на месте.
Потом цитировали, забыв назвать мое имя.
Но напечатать – не удавалось. Трудно было напечатать мои стихи даже под чужой фамилией.
Повезло только одной «Черепахе» – четыре ее строчки кочевали по книгам прозаиков и даже вставлялись в пьесы. Безымянно. Но стоило кому-нибудь авторизовать эти стихи, как их тут же снимали. Юрий Домбровский взял их эпиграфом к своей книге «Хранитель древностей». Предложили немедленно убрать. Потом он поставил их к «Лавке древностей». Но тут прикрыли лавочку!
Одному Юрию Трифонову удалось напечатать эти стихи с моим именем. Прямо посреди своего рассказа о герпетологах. Правда, к моему имени добавлено было слово «кажется». Когда я спросил его – а почему «кажется»? – он пояснил, что герой, декламирующий эти стихи, вообще сомневающийся человек.
И хотя в издательстве «Советский писатель» «Черепаха» появлялась раза четыре под обложками разных авторов, из моей книги эти мои стихи в этом же издательстве все же выкинули.
Спустя десятилетие мне удалось наконец во второй уже книге напечатать:
Листая верстку моей первой книги стихов «Мета», рассыпанной очередной раз цензурой, председатель идеологической комиссии Ильичев наткнулся на эти стихи и спросил:
– А это что, с юмором? – И, многозначительно помолчав, добавил: – Вот жалуются, что бумаги не хватает. А сами четыре строчки на отдельном листе печатают. Преступная расточительность! Безобразие!
Проблема с бумагой у коммунистов была всегда. Во время испанской гражданской в тридцатых Пабло Неруда (тоже хорошее падло) выпустил книгу стихов ура-патриотизмов… на бумаге, переработанной из франкистских знамен. А Миша Вершинин, ворвавшись на победных танках в Прагу в сороковых и первым делом первую попавшуюся типографию найдя, под дулом автомата заставил набрать свою книгу стихов… Сразу нашлась бумага. Пару очередей в потолок. И все дела. Тогда еще не было его знаменитой песни «Москва – Пекин». Это где «Сталин и Мао слушают нас». А то б перестрелял славян несчастных от нетерпенья. Слава богу, что еще не прославленный был. Задолго до него, когда с легкой руки Горького и Дзержинского уголовный мир тоже подался в писатели и поэты, а бумаги, естественно, не было, Павел Железнов, осужденный за убийство, но тут же ставший поэтом, – свою первую книгу стихов «От „пера“ к перу»