Царский витязь. Том 2 - стр. 18
Лыкаш спросил вполголоса:
– А если Путила… твоего… в то дальнее Пролётище послал? Седмицу велишь скамью здесь просиживать?
– Не велю.
– Так он…
– Он следопыт. Его чаемых гостей послали встречать. С утра жданных.
Лыкаш посмотрел на Цыплю, снова задремавшую на колене у Ворона. Ощутил некоторую ревность.
– Хорошавочкой поднимется, – сказал он спутнику. – Ленту в косу вплетёт, тогда, может, мне голову на плечико склонит.
Дикомыт усмехнулся:
– Не к тебе в поварню веду.
– А куда?..
Вопрошание повисло. Ворон забыл про товарища, прислушиваясь к разговору в сенях. Лыкаш тоже навострил уши. Путила кого-то громко бранил, в сердцах обзывал слепым, глухим и никчёмным. Виновный немовато оправдывался. Потом дверь отворилась. Чуть косолапя, вошёл неудачливый следопыт. Внёс кожух, пегий от инея. Против былого Порейка выглядел потасканным. Отвыкшим от сытости и веселья.
Недовольный Путила кивнул ему на Гузыню, выместил недовольство:
– Сходи уйми.
Ворон улыбнулся.
У Лыкаша враз пропала из живота приятная тяжесть. Дикомыт собирался довершить орудье. Вот сейчас. Вот прямо сейчас…
– Кожухи готовь, – негромко приказал он Лыкашу. – Пойдём скоро.
Беловолосый Хвойка занимал весь угол. С прочими братьями, верно, заполонил бы кружало.
– Я к милёночке ходил по лесной тропиночке, – выводил он мимо всякого ладу.
– Мир по дороге, друг мой, – подступил к нему несчастный Порейка.
Веселье Гузыни, по обычаю пьяных, легко обратилось злостью. Он шатко полез из-за стола:
– Тебе, приболтень, кто позволил песню ломать?
Порейка потянулся было… Рука, ловко протыкавшая копьём снег, людей, оботуров, не улежалась на могутном плече. Порейка спиной вперёд отлетел прямо к скамье, откуда вылезали орудники. Кровь из носу брызгала на рубаху. Лыкаш подхватил Цыплю, Ворон поймал падающего работника. Удержал, чтоб тот голову о столешницу не расшиб. Поставил на ноги:
– Журиться оставь. Бе́ды не замучили, а победу́шки минуются.
Хлопнул жалеючи по спине. Пошёл с Лыкашом вон из кружала.
Ночёвка в зеленце
– Гуляй! Слышь, Гуляй! Как мыслишь, друже? Ещё помнит любушка, как ты за неё морды расписывал?
– Была любушка. Теперь – мужатая бабонька.
– Небось в молодёнушках толком не покрасовалась, без поры дитё родила…
– Сыночка. Горластого.
– С пелёнок ворчливого.
– Только что не хромого.
Гуляй хмыкал, расправлял плечи.
– Уйдём, знамо, снова родит.
– А муж на беседу не пустит?
– Не пустит, значит, другой ныне рожать.
– Да не ей одной…
Места кругом были праздничные. Почти не сгубленный лес, на соснах полно длинной хвои, хоть в щёлок опускай да пряжу сучи. Беговые ирты лихо мчат по звонкому черепу, саночки на долгих спусках норовят погонять. Впереди у сеггаровичей ночёвка в дружеском зеленце. Печное тепло, жар мыльни.
Торопливый огонь любовных объятий…
– Эй! Незамайка! – Это обращались уже к Светелу. – Ты, кроме пла́чей дикомытских, из своих гуслей можешь что-нибудь высечь? Плясовую весёлую?
– Могу, – отвечал Светел надменно. Сам тотчас задумался, как бы не оплошать.
– Вот когда Крыло с нами ходил, бывало, только заиграет, вся краса молодая из круговеньки бегом спешит, – улыбнулась воспоминанию Ильгра. – Как-то ныне получится.
«Да я!.. А правда, получится?..» Светел попытался навскидку вспомнить хоть одну песню. Память была пуста.
– Прежде Боброк в Путилино кружало возами битых уток да гусей отправлял.