Царь Дариан - стр. 7

Однако внешность Мирхафизова этому шаблону радикально не соответствовала.

Он оказался высок и плотен, но не пузат. Пышная седая шевелюра скорее красила его, чем напоминала о возрасте. Лицо тяжелое, командирское, глаза живые, с прищуром, взгляд цепкий настолько, что его хотелось назвать, если такое вообще возможно, крючковатым. Одет по-домашнему и вполне в традиционном стиле – простая белая рубаха, поверх нее легкий синий чапан, шаровары, галоши. Но если вообразить, что все мгновенно сменилось европейским костюмом и лаковыми ботинками, – богом клянусь, его можно было бы представлять любому обществу, а то и выпускать на любую сцену.

Мы начали здороваться. В некоторых ситуациях это не так просто, как кажется.

Каким бы важным председателем ни был Мирхафизов, сколь бы великим ни являлся колхоз и как ни богато выглядел дом, а все-таки таджикская вежливость есть вещь неотменимая: хочешь не хочешь, но каждый должен потратить пять минут на то, что по-таджикски называется «ахвол пурси» – расспросы о самочувствии собеседника и его здоровье, и все ли у него в порядке дома, и как вообще идут дела, и т. д. и т. п., – обязан, короче говоря, честно, без халтуры и увиливаний отвести время на ритуальное бормотание – но что есть сама вежливость, если не ритуал?

И вот мы бормотали, а я машинально думал, что сейчас он откроет рот по-настоящему и тогда, несмотря на внешние отличия, из него непременно полезет истинный раис. Другая мысль была о том, что вчера, оценив его голос и манеру речи по телефону, я ожидал увидеть нечто куда более сильное, грубое, жесткое, даже, может быть, жестокое, чем увидел сейчас, – однако если Мирхафизов и производил впечатление силы (а он его несомненно производил), то примерно такой, что таится в тигриных лапах – спрятанной за мягкостью, за подушечками.

Так или иначе, но раис все еще не выглядывал.

Вдоволь наулыбавшись и всласть подержав друг друга за руки (ладони у него были широкие и сухие), мы прошли в дом. Как я и предполагал, не в мехмонхону – гостевую комнату, где лишь стопы одеял да подушек, а в кабинет.

– Садитесь, пожалуйста.

Я сел.

Тут же какой-то тихий парень принес поднос – чайник, две пиалы, несколько блюдец со сластями. Бесшумно поставил и так же бесшумно удалился, на первых шагах ретирады чуть ли не пятясь.

– Давайте сразу к делу, – предложил Мирхафизов. – Мухиба мне о вас сказала.

– Да?.. Лестно слышать.

– Ты ее не трогал? – спросил он, доброжелательно на меня глядя.

Сказать, что я молчал, – это ничего не сказать.

– Вижу, не трогал, – определил председатель колхоза. – Ну хоть и на том спасибо.

Он невесело усмехнулся и покачал головой, о чем-то размышляя. Взял одну из пиал, налил чая на самое донышко, правой рукой протянул мне, левую при этом прижав к сердцу. Я, принимая, произвел ответный жест.

– Скажу честно: я хотел для нее совсем другой судьбы. Но… Все мы хотели для себя и близких другой судьбы. А оно вон как поворачивается.

Я уже несколько пришел в себя после ошеломившего меня вопроса, а потому смог хрипло спросить:

– В каком смысле?

– В таком смысле, что скоро здесь станет нехорошо. Дело идет к большим неприятностям. Очень большим. И долгим. Когда-нибудь, конечно, и они закончатся, но вот чем?

Он покачал головой, а я вспомнил слова Рустама насчет восточной сатрапии.