Бывший муж - стр. 30
На парковке достал сигарету, хотел привычно выкурить её в машине. Затем медленно обернулся. Люлька. Тёплого серого цвета, с нежно-розовыми кляксами, Даше бы понравилась. Не нужно иметь педагогическое или медицинское образование, чтобы догадаться – сигаретный дым вреден крохам, в которых нет десяти килограмм. Вышел. Закурил. И понял, насколько я здесь не уместен, мужик с небритой рожей и унынием в глазах. Может, стоило купить шарик? Все такие… нарядные. Радостные. Кто-то уже тащит кулёк в машину, вокруг родня вьется. А тут – я. Стараюсь излучать оптимизм.
Докурил, отбросил сигарету и широким шагом пошёл к парадному входу – именно там выдавали младенцев. Окунулся в суетное тепло. Где-то плакал младенец. Щелкал, освещая все вспышкой фотоаппарат. Ленточки на стенах, шарики. Смеётся кто-то. Пришлось обойти шумную компанию чьих-то родственников. Потом уже набрал врача. Старшая медсестра нашла меня сама.
- Сейчас принесем вашу кроху, - улыбнулась она. – Ваша Катя в нашем отделении самый образцовый ребёнок.
И потом её вынесли. В руки дали не сразу. Забрали у меня одежду на выписку, ещё Дашей приготовленную, уложили дочку на пеленальный стол и шустро раздели, оставив только памперс. Девочка подслеповато щурилась, дрыгала тощими ножками, сжимала кулачки. И не плакала, все то время, что её переодевали, словно смирилась.
- Принимайте.
И я принял. Держать малышку было не страшно, наверное потому, что она была упакована в объёмный конверт. Она была лёгкой. Совершенно невесомой, и все ещё не плакала. Мне давали последние распоряжения, засыпали вопросами.
- Справитесь?
- Справлюсь, - кивнул я.
И понёс свою добычу прочь, из этого царства радостных людей. Но на выходе из зала меня окликнул фотограф.
- Не хотите несколько кадров? Через несколько дней я перешлю вам уже обработанные фотографии. Стоимость…
- Нет, - грубо отрезал я. А потом посмотрел в крошечное лицо. Она же вырастет, моя дочка. Ей будет интересно, как прошёл этот первый день. И что я скажу? Что мама лежала в коме, а мне было стремно среди чужой радости и поэтому у тебя нет даже фотографии? Я остановился. – Фотографируйте.
И поймал чей-то взгляд, сочувствующий и одновременно любопытный взгляд. Людям было интересно чужое горе. Они жаждали подробностей, но не решались подступиться. Я напустил в глаза холода – в сочетании с небритой рожей должно сработать. Нам с мелкой чужая жалость вовсе не нужна. И фотосессию мы терпели молча, что я, что она.
А потом я возился с ремнями, стараясь пристегнуть ребёнка по всем правилам. На улице потеплело, мокрый снег сменился мелким моросящим дождём. Мелкая в своей люльке, наверняка её кулачки крепко сжаты. Я стою на улице, курю, вода с неба холодит кожу, норовит забраться за шиворот. Курю и смотрю через покрытое каплями стекло на ребёнка. И горечь затапливает изнутри. Здесь где-то, на четвертом этаже будет её мама, и мне страшно думать о том, что она может не увидеть свою дочку.
- Мы сильные, - сказал я дочке и завёл двигатель.
И всю дорогу до дома ехал со скоростью в сорок километров в час, доводя до бешенства всех остальных водителей. Плевать. Пусть спешат. А я… я везу домой два с половиной килограмма. Маленького человека, который не плачет, словно плакать не умеет.
Она и правда не плакала. Лежала и смотрела сосредоточенно в пространство. Я водил ладонью перед её лицом, иногда она следила. Иногда утомленно закрывала глаза и засыпала сама по себе. Я развёл смесь, но пила она мало и вяло, словно и это её утомляло. Завтра придёт педиатр, нужно будет спросить нормально ли это, быть такой тихой и так мало кушать. Иногда малышка сопела до того тихо, что появлялся соблазн приложить зеркало к её губам, поймать дыхание, убедиться в том, что она жива.