Былое и книги - стр. 52
То есть не хотят вспоминать о мерзостях явно «раненые», а не «здоровые»: люди готовы помнить об ужасах, придающих еще большую цену их мужеству, но не хотят осквернять его пакостями. А потому всегда будут сосуществовать две истории – история фактографическая для узкого круга и общенародная история воодушевляющая, в которой и останется «Блокадная книга». И антинародность советской власти весьма впечатляюще выразилась в том, что приводимые в новом издании вычеркивания из новомирской верстки 1977 года покушаются именно на историю воодушевляющую: «Нет, Ленинград не Париж, Ленинград нельзя было объявить открытым городом. Сдать Ленинград означало обречь на уничтожение и его жителей, и сам город. Вероятно, директивы фюрера и его генералов о Ленинграде тогда не были текстуально известны нашему командованию, но суть их точно чувствовали и офицеры, и солдаты Ленинградского фронта, да и жители города. Не случайно в городе среди умирающих, гибнущих от обстрела, от голода людей было и отчаяние, и малодушие, и безверие, но почти не было мыслей о сдаче города. Это означало смерть позорную и верную, без всякой надежды. И это понимали все.
Да, тогда это было не знание, а понимание, сегодня такое понимание утратилось, сохранить его невозможно».
Вычеркнув эти строки, цензура пресекла попытку авторов защитить свою версию воодушевляющей истории от тех, кому психологически выгодно представить собственную капитуляцию, завершившуюся работой на гитлеровскую армию, как наиболее разумное, гуманное и культурное поведение. Убедить их, разумеется, ни в чем нельзя, люди руководствуются не рациональными аргументами, а психологическими интересами, но советская цензура лишала нас возможности выстроить собственную защиту.
Впрочем, в конце семидесятых лишь очень немногих задевало то, что сегодня раздражает почти всех: «В западной литературе мы встретились с рассуждением уже иным, где не было недоумения, не было ни боли, ни искренности, а сквозило скорее самооправдание капитулянтов, мстительная попытка перелицевать бездействие в доблесть… Они сочувственным тоном вопрошают: нужны ли были такие муки безмерные, страдания и жертвы подобные? Оправданы ли они военными и прочими выигрышами? Человечно ли это по отношению к своему населению? Вот Париж объявили же открытым городом… И другие столицы, капитулировав, уцелели. А потом фашизму сломали хребет, он все равно был побежден – в свой срок…»
Как будто он был побежден «сроками», а не людьми! «Как же это цинично и неблагодарно! Если бы они честно хотя бы собственную логику доводили до конца: а не потому ли сегодня человечество наслаждается красотами и богатствами архитектурными, историческими ценностями Парижа и Праги, Афин и Будапешта, да и многими иными сокровищами культуры и не потому ли существует наша европейская цивилизация с ее университетами, библиотеками, галереями, и не наступило бездонное безвременье “тысячелетнего рейха”, что кто-то жалел себя меньше, чем другие, кто-то свои столицы и не столицы защищал до последнего в смертном бою, спасая завтрашний день всех людей?..»
Умение изящно выражаться и носить фрак автоматически обеспечивает джентльменам право быть верховными судьями всему человечеству. При таком благородстве тона и манер невозможно вспомнить, что Тридцатилетнюю войну, финалом которой и явилась Вторая мировая, развязали именно джентльмены во фраках, а не большевистские и не нацистские варвары – именно война бесконечно умножила их число и привела к власти над самой могущественной и просвещенной половиной мира. Но у какого же хама повернется язык потребовать покаяния от джентльменов, это их дело требовать покаяний от неотесанного мужичья!