Буриданы. Гибель богов - стр. 25

Интересно, подумала Анника вдруг, а почему муж все-таки днем не сразу ответил на звонок? Может, он вовсе и не был в библиотеке, а проводил время именно с такого рода девчонкой, возможно, даже на той улице?… Ведь сам же только что утверждал, что французы любят есть, болтать и заниматься сексом…

Но это было нечто такое, чего она никогда не узнает. Есть вопросы, которых не задают, и есть тайны, о которых не говорят – разве и она не скрывала давнишнее происшествие с арабами? И разве она точно так же не собирается скрыть сегодняшний случай в метро?

Ее мысли прервала мелодия, вырвавшаяся из сумочки – это оказался Карлос, который, несмотря на поздний час, спешил выразить свою радость, что все так счастливо кончилось.

– Мы все переживали за тебя, – сказал тенор. – Все, Джованни, Роберт, я… Роберт (это был баритон) сказал, что если бы он был на репетиции, он не дал бы делу зайти так далеко. Он просил передать тебе привет… – Карлос еще немного поболтал и затем быстро распрощался – наверно, вспомнил, что надо беречь голос.

Вот такие они есть, подумала Анника, смотрят, с какой стороны ветер дует…

Она положила мобильник на стол и пошла в ванную, чтобы сделать маску для лица.

Как листва, зелёные, – как цыплята, жёлтые, – как небо, голубые, – а ещё и кремовые, розовые, сиреневые – падали письма в почтовый ящик Буриданов на улице Променади, откуда мама, папа, София или Лидия (главным образом, Лидия – самая молодая и прыткая) их выуживали и доставляли Герману в его комнату на мансарде. «Герман, танцуй!» – озорно требовала Лидия, помахивая цветным конвертом, словно веером, и Герману ничего не оставалось, как, игнорируя боль в ноге – ой, вреден север, вреден – сделать пару символических, имитирующих тарантеллу или мазурку шагов. Повторялись эти неуклюжие балетные спектакли практически каждое утро, и если бы почту приносили дважды в день, то танцевать пришлось бы еще чаще, потому что Беттина иногда забывала написать о чем-то важном и уже через час отправляла в путь следующее послание. Герман добросовестно отвечал на все письма, с той только разницей, что его сообщения были короче и прозаичней, ему казалось неуместным выливать на бумагу свои эмоции, как это совершенно необузданно делала Беттина. «Не могу жить без тебя… Лейпциг кажется холодным и чужим… Печаль смотрит на меня с каждой стены, изо всех углов…» Эти и другие выдающие книголюба фразы, в которых, кроме узнаваемых литературных штампов иногда попадались и оригинальные метафоры («Ты уехал, оставив меня такой же недостроенной, как дом моего отца!») доказывали, что Беттина его действительно любит; и хотя Герман себе таких криков души не позволял, в отличие от ироничных реплик, которыми он не пренебрегал («А эта печаль на тебя смотрит и тогда, когда ты красишь губы перед зеркалом?»), он вынужден был признаться себе, что страдает от разлуки, может, не меньше, чем невеста – по правде говоря, только сейчас он и понял, насколько глубоко в его плоть сумела впиться своими розовыми лакированными ногтями Беттина. Он жил как будто нормальной жизнью, позволял маме заботиться о себе, болтал с сестрами, ходил в кафе и даже завел парочку полезных знакомств, но его ни на минуту не покидало чувство, что тот, кто тут ест, пьет, смеется и рассуждает, отнюдь не он, а его тень, настоящий же Герман Буридан остался в Германии.