Будь Жегорт - стр. 11
Они шли в кино и в театр, на кружки и в рестораны, и еще в гостиницу, куда мы с девочками ходим за пачками от американских сигарет, которые теперь коллекционируем. Дом культуры длинный, большой, и все это в нем помещается. Но он не очень красивый. И немного похож на крематорий в Праге, где мы однажды были на похоронах дяди, когда он попал под трамвай.
Из тех, кто проходил мимо, мне больше всего понравились девушки с танцев. У них у каждой были сумочка и перчатки, на ступенях они отряхивали снег с волос и, как только входили, снимали пальто и переобувались в туфли. Двери стеклянные, поэтому с улицы хорошо видно, как они причесываются и улыбаются себе в зеркале, совсем как принцессы. Как в «Спящей красавице», которую мы разучили на балете и один раз показывали в театре (я там тоже участвую, танцую третьего оруженосца).
Пока я смотрела на этих девушек, вышел пан Рарох, сразу заметил меня и удивился, что я все еще здесь, а я удивилась, что он уже идет домой. Но он объяснил, что теперь не может где-нибудь долго болтаться, раз он женат, то должен идти домой, но сначала проводит меня, потому что все равно хочет передать Каченке с Пепой угощение.
Так что мы шли и говорили о рисовании и еще о театре, и пан Рарох постоянно отпивал из бутылки, которую нес в руке, а за спиной у него был рюкзак с теми булками и еще, наверное, с бутылками, потому что там что-то звякало. Из рюкзака торчал бумажный фонарь на палке.
– Не знаю, пан Рарох, буду ли теперь ходить на кружок, раз я так опозорилась, – сказала я честно.
– Как опозорилась? – удивился пан Рарох. – У тебя же хорошо получается.
– Да, но как я теперь выгляжу из-за Моники.
– Забудь об этом. Я тебе кое-что скажу. Моника злится, потому что я женился не на ней. Поэтому она теперь вредная. И еще она напилась. С горя, понимаешь?
– Понимаю. А почему вы на ней не женились?
– Она ни добрая, ни умная.
– Но очень красивая.
– Это да, ты права, – вздохнул пан Рарох и сделал большой глоток. – Не могу же я на ней, черт возьми, жениться только из-за этого, все равно она мне даст, как только мне захочется.
– А что? – спросила я, но пан Рарох уже думал о чем-то своем. – Что она вам даст?
– Что? А… Ну, что даст, что даст… да все… все, что захочу.
– Тогда, получается, она все-таки добрая?
– Ну да, вообще-то даже слишком. На мой вкус она, собственно, слишком добрая. Понимаешь?
Я не слишком поняла пана Рароха, но мы все равно уже пришли к нам. Пепа с Каченкой очень удивились, ведь пан Рарох им не друг, просто немного знакомый. Но они его не выгнали, зато меня отправили спать и говорили и говорили с ним в своей комнате, а я все слышала, пока не уснула.
Например, пан Рарох хотел быть художником, и не таким, как сейчас, а настоящим, только это как-то не получилось и теперь ему грустно, что приходится быть инженером на шахте. Каченка говорила, что он еще молод, ему только тридцать два года и еще можно стать кем угодно, даже художником. Но пан Рарох сказал, что теперь уже поздно, что скоро он станет отцом и что вообще он ужасно несчастный человек.
А потом я еще слышала, что он сказал Каченке быть осторожной с Андреей Кроуповой, потому что та подозрительно вертится вокруг какого-то товарища Пелца, который теперь главный коммунист в Ничине.
Утром я спросила, будем ли мы осторожны с Андреей, но Каченка ответила, что Андреа наша подруга и никакая не коммунистка и что она замужем за Робертом Чушеком. А главное, что нельзя слушать все, что говорят разные люди. И чтобы я не забивала себе голову.