Братья и сестры. Тетралогия - стр. 109
Что он мог ей сказать? В том, что Настя выживет, доктор не сомневался. А вот глаза?
В памяти мелькнуло далекое детство. Деревенская улица, босая старуха с холщовой сумой, батогом нащупывающая дорогу… Мать, пытаясь утихомирить его, пугает: «Вот я тебе, позову Екимовну… в сумку-то запихает…»
«Нет! Нет!» – с ужасом содрогнулся Лукашин.
Он вскочил на ноги и, грохоча сапогами по деревянному настилу, побежал к калитке…
Секретарь райкома встретил его упреком:
– Как же вы – не уберегли такую девушку?
– А на войне всех уберегают? – зло уставился Лукашин на Новожилова.
С шумом дыша, он прошел к столу, сел в кресло.
– Вот что, секретарь, – сказал он, не глядя на него. – За расчетом пришел. С меня хватит.
– Как это – хватит?
Лукашин ощетинился:
– Хватит, говорю, с бабами по тылам околачиваться. Воевать надо!
– Так… – сухо заметил Новожилов. – У тебя, видно, пожар еще в голове шумит.
Лукашину показалось это намеком. Он разом побагровел:
– Ну знаешь… У меня не пожар, а совесть шумит! Не как у некоторых. Сидят – пороху не нюхали…
– Это кто же пороху не нюхал? – тихо, сдерживая себя, спросил Новожилов. – Договаривай.
Лукашин резко повернулся к нему.
– А думаешь, не договорю? – Он недобрым взглядом смерил тучную фигуру Новожилова.
Новожилов тяжело навалился на стол, задышал, как запаленная лошадь. Одутловатое лицо его посинело. Затем он резко поднялся на ноги и, не спуская с Лукашина темных разъяренных глаз, хрипло выкрикнул:
– Сукин сын! Жиру моему позавидовал? Да я с двадцатого пулю под сердцем ношу – ты об этом знаешь? Тыл… Да разве не видишь, как живем? Люди на износ работают. Насмерть! А кто? Те самые бабы да ребятишки, которых вы на фронте защищаете. Понял?
Лукашин протестующе поднял руку.
– Нет, ты погоди, послушай. Залезь хоть на минутку в мою шкуру. Приедешь в колхоз – дети голодные, бабы высохли от недоеданья да от тяжести. А ты выгребаешь дочиста. Фронт требует. У ней ни черта ни в избе, ни на себе, а ты ей про военный заем… Давай, давай!.. Один раз вот агитирую так. А какая-то баба сбоку шепчет другой. Вишь, говорит, шеяку наел. Наши мужики, говорит, кровь проливают, а этот всю войну языком воевать будет. Каково? А что ты сделаешь? Арестуешь? Оправдываться станешь: не зря, мол, хлеб ем! Да я перед этой бабой, если хочешь знать, на колени готов стать. Я бы ей при жизни памятник поставил. Ну-ка! Сколько человек в Пекашине на войну взято? Человек шестьдесят. А поля засеяны? Сеноуборка к концу? Да ведь это понимаешь что? Ну как если бы бабы заново шестьдесят мужиков родили… Ты вот на фронте оборону строил, а мы тут знаешь что делали? Людей ковали! Да, да! Председателей колхозов нет, бригадиров нет. А районом управлять надо? Понимаешь – все заново! Я иной раз задумаюсь, как это наша баба из пристяжной коренником стала? Помнишь, у Ленина: каждая хозяйка должна управлять государством…
– Кухарка, – поправил Лукашин.
– Ну кухарка. Так в этом все дело. Слова-то эти я запомнил давно, а вот понял их как следует только теперь. Бывало, как под начало бабе попадешь, нос воротишь. А представляешь, что бы сейчас было, если бы мы эту самую бабу двадцать лет в коренники не готовили? Вот чего, между прочим, не взял в расчет этот полоумный Гитлер.
Наступило молчание.
Новожилов тяжело, с высвистом дыша, вытирал платком градом выступивший на лбу пот. Лукашин сидел не двигаясь, упрямо стиснув зубы. Ни тот ни другой не мог заговорить первым.