Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг. - стр. 34

Александр. Москва, 26 апреля 1828 года

И мы не придумали новую штате-даму, то есть не угадали и полагали все, что княгиня Софья Григорьевна [Волконская, супруга министра двора]. А всех лучше, мне кажется, Перовскому: 10 тысяч жалованья не безделица. Посмотрим штаты коллегии нашей и на что решится Малиновский. Ежели не понравится ему титул директора, то понравятся 4000 рублей жалованья вместо 2200 рублей, кои теперь получает.

Вчера приезжал к нам прощаться Алексей Петрович Ермолов и часа два просидел и проболтал. Любезный и приятный человек, очень тебе велел кланяться. Сегодня едет к отцу в Орел на житье, а к будущему году хочет основаться здесь, в Москве. Я ему давал читать указ о Закревском; он его любит душою и рад, что дали ему место, где много может наделать добра.

Ты помнишь останкиновского учителя Иванова? Он служит у князя Дмитрия Владимировича, который имел очень счастливую мысль заставить издавать в Москве ежедневную газету. Стыдно, что не было это доныне в столице, какова Москва. Редакторов человек шесть, всякий по своей части. Князь предоставляет все барыши Иванову, предлагая помогать ему во всех издержках; есть уже более 500 подписчиков. Вот записка Иванова. Скажи слово Блудову, ежели увидишь его. Иванов боится, чтобы это не пошло в длинный ящик. Россия будет знать, что делается в Москве по крайней мере; только не надобно во всем перенимать у «Северной пчелы», коей и формат будет иметь новая эта газета. Можно ее сделать очень занимательной.

Малиновский не был сегодня. Надобно будет браниться с ним. Он сделал из двух хороших комнат кладовую для книг, напечатанных Румянцевым, то есть собрание грамот; они не продаются вовсе, а только место занимают хорошее, а дела екатерининские некуда положить, а в подвале, где лежат теперь покуда, все это сгниет. Он не жалует эти бумаги, потому что не он их выпросил, а кажется, сохранение их поважнее, нежели печатные экземпляры грамот. Довольно бы и одного экземпляра. Малиновский говорил мне о необходимости сделать повестку, чтобы ездили в Архив всякий день. «Ведь вы управляющий, зачем же не прикажете?» – «Да я вас ожидал все, чтобы нам обоим это приказать, а молодые люди не подумали бы, что это мой каприз». В этих случаях он ничего без меня не хочет приказывать, а в других делает все один. Шульц хорошо делал, что всегда с ним огрызался, а ласкою ничего не возьмешь. Беспрестанно присылает спрашивать, когда будет граф Нессельроде.

Александр. Москва, 28 апреля 1828 года

Итак, граф Нессельроде едет не через Москву! Жаль, что не увижу его. Пожелай ему счастливый путь, а я было ему хотел сделать подарок. Есть у нас переводчик Мамигонов, славный малый, знающий хорошо русский, арабский, турецкий, персидский языки. Граф мог бы его с большой пользою употребить в теперешних делах; видно, нет ему счастливой звезды.

Пфеллеру не скажу ни слова, а желаю, чтобы уладилось дело сына его; я давно старика не видел.

Вообрази, что делае мая здесь сельтерская вода лучше настоящей и стоит 80 копеек кувшин; так крепка, что один остающийся стакан от початой бутылки вышибает пробку.

Александр. Москва, 30 апреля 1828 года

Я было намылил себе бороду брить, – является почтальон с письмом твоим №39, отданным ему на руки; это не бывало. С большим нетерпением распечатываю, прочтя слово «нужное» твоей рукою на пакете. Я подумал – что-нибудь радостное для тебя или для нас; читаю, что Рушковскому генерал-лейтенантство. Однако же смыл мыло, оделся наскоро, взял извозчика и пустился на почту. Минут десять не мог добиться сахара: говорят, не выходил еще из спальной, а так как он запирается вкруг, то с трудом я достучался; нахожу его только что в рубашке. – «Неужто я первый вам объявляю?» – «Что? Что?» – «Обнимите же меня и знайте, что вы тайный советник». – «А сенатор?» – прибавил он с замешательством. «Нет, но почт-директор, как и прежде». Тогда кинулся он мне на шею, пробежал твое письмо и начал оное целовать. Я потребовал истолкования его вопроса, и вот что он мне сказал: «Я получил еще в пятницу письмо от г-жи Лонгиновой, которым она объявляла мне о моем продвижении, поздравляя меня от имени своего мужа, коего тоже повысили. Константин Яковлевич мне и слова не говорил, и, однако же, я имел письмо от него; то было на другой день после письма вашего добрейшего братца; посудите же о моем состоянии. Зная жадность Константина Яковлевича к объявлению приятных известий, я полагал по его молчанию, что меня отставили в моем звании. В герольдии делают сенатором за старостью. Теперь вы вернули мне спокойствие». И ну меня целовать опять, меня и письмо твое. Он был вне себя и, брав меня за руку, беспрестанно таскал из спальной в турецкую комнату и даже в залу и обратно, не находя места, где усесться, и повторяя: «Потому что, вот видите, Лонгинова пишет вот ефто-то и поздравляет, Константин Яковлевич молчит об ефтом. В субботу совсем не пишет, а сегодня писем, или письма, лучше сказать, от него нет, то пожалуйте, письма нет, а Марья Александровна Лонгинова, вот ефто, поздравляет, то как же мне не полагать, что вместе с чином-то я и к герольдии?»