Божественная комедия, или Путешествие Данте флорентийца сквозь землю, в гору и на небеса - стр. 30
– Постой, подожди! Не с нашей ли ты родины? Одёжа на тебе флорентийская!
Учитель обернулся ко мне и сказал:
– Давай-ка остановимся. С такими персонами сто́ит быть повежливее. Если бы не эта огневая завеса, тебе первому следовало бы поспешить им навстречу.
Те трое уже приблизились к нам, подвывая и непрерывно кружась, как борцы на арене. Они отпрыгивали и наскакивали, наклонялись и распрямлялись, ворочали шеями, будто высматривая слабое место соперника, рыли раскалённый песок ступнями, так что их хоровод был бы даже забавен, если бы не был жуток в отсветах кружащихся огненных хлопьев.
– Приветствую тебя, кто бы ты ни был, – начал один из них. – Обстановка этого проклятого места не очень-то располагает к учтивым беседам. Но всё же ради нашей былой славы поведай: как удаётся тебе так уверенно топать живыми ногами по земле мёртвых?
От страха и сострадания ответ застрял в моём горле, и он продолжал:
– Нас трудно узнать, но не думай, тут не какие-нибудь оборванцы. Вот этот, по чьим следам я ступаю, хоть он гол и ощипан, как палёная курица, принадлежал к роду высокому и знатному: он из семьи графов Гвиди, внук самой Гвальдрады, и звали его Гвидо Гверра – славный был военачальник флорентийских гвельфов. А тот, что роет землю за мной, – Теггьяйо Альдобранди, мудрейший советник правительства Тосканы. Ну а я, изнывающий здесь в огненных язвах, – я был при жизни Якопо Рустикуччи, может, слышал? А теперь я здесь… И всё из-за жены: досталась мне гордячка и злая, довела до того, что я предался противоестественному разврату.
Услыхав такие имена, я чуть было не бросился к ним с объятиями, и, думаю, наставник не удержал бы меня, но страх сгореть заживо пересилил этот благой порыв. Переведя дух, я крикнул:
– Простите, синьоры, что не сразу ответил: боль при виде ваших страданий лишила меня дара речи. Да, я родом из той же страны, что и вы, и много слышал о вас, о ваших трудах и подвигах во славу неблагодарной родины. Я сейчас странствую через эти горькие места, чтобы добраться до сладостного сада, но пока что путь мой лежит вниз, в ещё более мрачные глубины. А ведёт меня этот благородный господин, мой наставник.
– Что ж, – ответил Теггьяйо, – пусть душа подольше продержится в твоём теле, и пусть слава твоя живёт на земле ещё дольше. Скажи мне, как там, в нашей стране, – обретаются ли там красота и доблесть, как прежде? Или они изгнаны из милой родины вместе с другими изгнанниками? Вот, недавно прибывший сюда, к нам, красавчик Гульельмо Борсьере (вон он, там, в толпе) такое рассказывает о земле нашей, что тошно слушать.
На эти слова я воскликнул, не удержавшись:
– О родина! Ты сама оплакиваешь себя! Тщеславные выскочки и неправедное богатство наполнили тебя гордостью и развратом!
Те трое переглянулись, как люди, получившие печальный, но ожидаемый ответ. Я услышал скорбные слова:
– Что ж, благодарим тебя! Горькая правда врачует лучше сладкой лжи. Так что, ежели суждено тебе выбраться отсюда к свету, если увидишь небо, а на нём волшебные звёзды и, глядя на них, воскликнешь: «Я был там!» – то не забудь о нас. Напомни людям о нашей участи.
Тут они развернулись и так стремительно помчались к своему отряду, будто вместо ног у них выросли крылья. Я не успел бы сказать «аминь», прежде чем они исчезли из виду. Учитель двинулся дальше, и я за ним, навстречу шуму водопада.