Борис Суперфин - стр. 9

Ему виделась здесь претензия Бориса на нарушение едва ли не миропорядка (!), в котором Борису отведено скромное, тихое место (речь теперь уже не только, может, даже не столько о работе), и местом этим сын должен быть счастлив, а если не будет, то место может и перестать быть тихим. (Метафизика сверчка и шестка). То есть, Борис опять же не вправе гневить, провоцировать судьбу. Вот что не устраивало отца в творчестве сына, пусть вряд ли было отрефлексировано им самим. Выскажи ему Борис, папа посмеялся бы только: «Слишком сложно для меня». Но он, в самом деле, защищает, пытается защитить сына от самой судьбы, от гнева каких-то анонимных вселенских сил. (Бывало, сердце сжимается от жалости к отцу.)

Каждый раз, когда Борис делится с ним, говорит о литературных своих удачах, неудачах, об отношениях с издательствами, отец начинает спрашивать о здоровье Илюши (сын Бориса), о семейных делах. Это значило: есть вещи поважнее всего этого твоего, есть иерархия. И отец ее демонстрирует, утверждает в который, бессчетный раз. И всё это длится, повторяется годами. Воспитательная работа длиною в жизнь.

Отец пытается примирить сына с жизнью, с неуютной, часто недоброй, но единственно возможной, безраздельной. К тому же ее можно перехитрить, став ее частью, а сын норовит вылезти за ее рамки, то углом своей книги, то удлиненным своим стихом.

В мазохистские свои минуты Борис специально заводил с ним разговоры «о творчестве», чтобы нарваться на его отповедь.

Отец не хотел и боялся филиала, открытого Борисом, но стал ему помощником. Без него Борис вряд ли бы справился. Здесь отец переступил через свою теорию «шестка». Он даже понял развод Бориса. Пусть был против, конечно же, ибо считал, что с Инной Борис в безопасности (и вообще, сын, семья, долг). Но ведь понял же, понял. А с литературными усилиями сына так и не смирился. И был равнодушен к его разочарованиям и мукам.

Страдал ли Борис от этого? Временами да. Когда не пишется или неудача с издательством – отец и мама со своим равнодушием (а это они еще проявляли терпимость к его чудачествам. Так, наверное, иные родители свыкаются в конце концов с гомосексуальностью своего сына или еще с чем…) становились для него чуть ли не олицетворением… чего вот только? непросветленной, приземистой, в конечном счете, пошлой реальности, чьи законы они, получается, что защищали от сына (где уж ему посягать!) бескорыстно, по эстетическому своему чувству, (пусть сами были от них не в восторге – далеко не в восторге), да и из любви к сыну, желая ему добра. Тут Борис одергивал себя. Не из любви, уважения к родителям – от отвращения к себе самому такому.

Отец самый близкий человек для Бориса. Отец – это смесь из обид на него накопившихся за жизнь, своей сыновней вины перед ним, любви, зависимости. Безблагодатная, мало чего сумевшая, требовательная, невеликодушная любовь Бориса к отцу. И неотменяемость, дурная бесконечность всей этой их семейной ситуации. «Привет, папа», – говорит Борис в трубку.

Его бывший студент у него в гостях. Когда Суперфин преподавал в университете, вокруг него сложился такой кружок – талантливые, неординарные мальчики, девочки с младших курсов – как-то так само собой получилось. Название тоже пришло само – «Зеленая лампа». (У Бориса действительно была такая дома). Он компенсировал себе то, чего не мог сделать в рамках казенщины госвуза. Какие лекции он читал им! Какие проводил семинары! Какие страсти кипели у них на диспутах! Сколько смеха, искр, радости было в их постановках, капустниках, розыгрышах, мистификациях! Сколько восторга, благоговения, любви пролилось на него. Он был счастлив.