Богоматерь цветов - стр. 29

– Миньон, может, я и чокнулся от любви к тебе, ужасный Миньон, но там, в могиле, лежит Шарлотта! Там Шарлотта!

Мы хохочем, ведь мы-то знаем, что Шарлотта – это ее дедушка в глубине кладбища и место захоронения куплено пожизненно.

– А как там Луиза? (это отец Мимозы). А Люси? (ее мать), – спрашивает Дивин.

– А, Дивин, даже не спрашивай, просто прекрасно, и даже слишком. Никак не сдохнут, сволочи. Гады.

Миньон любил слушать, что рассказывают проститутки. Но особенно он любил, как они наедине рассказывают о себе. Он готовил чай и слушал, а на губах его изогнутой каравеллой блуждала улыбка. Улыбка Миньона никогда не была застывшей. Из-за некоей толики беспокойства она казалась мерцающей. Сегодня он обеспокоен более чем обычно, потому что вечером должен бросить Дивин: и Мимоза, ввиду этого события, кажется ему особенно неприятной и распутной. Дивин пока ничего об этом не знает. Ей предстоит внезапно осознать свое одиночество и предательство Мимозы. Потому что все провернули очень ловко. Роже, мужчина Мимозы, накануне уехал в Грив.

– Пусть там повоюет. Тоже мне, амазонка.

Однажды Мимоза сказала это при Миньоне, который предложил, в шутку, заменить Роже. Та и согласилась.

Наши пары, законы наших браков не похожи на ваши. Здесь живут без любви. Никакого священнодейства. Проститутки глубоко безнравственны. В мгновение ока, после шести лет связи, не считая себя обремененным какими-либо обязательствами, не стремясь нарочно причинить боль или обидеть, Миньон решил уйти от Дивин. Без угрызений совести, разве что некоторое беспокойство: вдруг Дивин больше не захочет его видеть. Что до Мимозы, она была просто счастлива, что причиняет боль, ведь перед ней была соперница.

А пока обе шлюхи мирно щебетали: какой плоской казалась их беседа и какой напряженной игра взглядами. Не опускались веки, не морщинились виски, только метались справа налево, слева направо глазные яблоки, и взгляды перемещались по системе шарикоподшипников. Теперь послушаем, как они шепчутся, между тем как Миньон приближается и, неуклюжий, как слон, делает неимоверные усилия, пытаясь расслышать. Мимоза шепчет:

– Киска, я особенно люблю, когда Он еще в штанах. Ты смотришь на Него, а Он твердеет. Это что-то! А потом идет складка и ползет до самых ног. Ты трогаешь и идешь вниз по складке, не нажимая сильно, и так до большого пальца. Как ангелочек порхает. Особенно здорово у матросов.

Миньон слегка улыбается. Ему все понятно. Этот Красавчик у мужчин его не волнует, но он не удивлен, что так взволнованы Дивин и Мимоза.

Мимоза говорит Миньону:

– Изображаешь из себя хозяйку дома. Лишь бы сбежать от нас.

Тот отвечает:

– Я делаю чай.

И словно понимая, что его ответ ни к чему не обязывает, он добавляет:

– О Роже ничего нет?

– Нет, – говорит Мимоза, – я вся такая одинокая.

Ей хотелось бы добавить: «Я вся такая несчастная». Если проститутке для выражения какого-нибудь сильного чувства не хватает жеста или голоса, они добавляют «Я вся такая…» доверительным тоном, почти шепотом, подчеркивая сказанное легким движением руки, словно усмиряя невидимую бурю. Человек, знавший еще со времен Мимозы Великой эти отчаянные крики обретенной свободы, дерзкие жесты, вызванные избытком чувств, от которых сводило судорогой рот, блестели глаза, скалились зубы, задавал себе вопрос, какая загадочная нежность пришла на смену этим разнузданным страстям. Когда Дивин затягивала свою тягомотину, она останавливалась, лишь истощенная до предела. Впервые услышав это, Миньон лишь посмотрел на нее в некотором недоумении. Это было у них дома, и произошедшее позабавило его, но когда Дивин попыталась опять начать свою литанию уже на улице, он сказал: