Бог бабочек - стр. 77

Критично нахмурившись, перекладываешь мой палец.

– Не туда давишь. Я же объяснял… Да, вот так. Запрещу, если не будешь стараться!

Мне неловко, обидно и страшно, но я поспешно чуть смещаю руку – и слышу твой удовлетворённо-протяжный вдох. Ты прикрываешь глаза – не до конца, они поблёскивают нечистой зеленью из-под ресниц; чуть откидываешься назад; твоё дыхание учащается. Мне уже не так важно, были ли недоверие и раздражение настоящими – куда важнее то прекрасное, жуткое, завораживающее, что мне дозволено пережить. Упруго прогибаешься в спине и шепчешь:

– Быстрее… Быстрее двигай ручкой.

Это ласково-покровительственное ручкой окончательно выключает меня. Сводит низ живота; я ускоряюсь так, что начинают ныть пальцы; не дышу, чтобы не завлечь в нашу вечность ход времени; снова доставить тебе эту радость – только бы, только бы, только…

Одной ладонью хватаешь моё запястье, а другой сгребаешь в кулак волосы. О нет. Всё настолько плохо?.. Всхлипываю.

– Мой господин, что-то не?..

– Заткнись.

Втаскиваешь меня на диван, бросаешь на спину, нависаешь надо мной; я уже не могу скрыть дрожь, волнами прошивающую тело. Смотрю тебе в глаза – падаю на мягкую, пахнущую гнилью лесную землю, и меня охватывает оцепенение. Та степень страха, за которой – только покой.

Всё это неправильно – и не по-человечески прекрасно. Если ты прикажешь мне вскрыть себе вены, как Нерон приказал Сенеке, – я сделаю это сразу и, истекая кровью, буду плакать от блаженства.

– Плохо, сука!..

Руками прижимая мои плечи к дивану, наклоняешься – и неторопливо облизываешь мне лицо. Так спокойно и собственнически; зверь, слизывающий кровь с добычи. Горячая влага твоей слюны стекает по моим щекам и подбородку; нет, это уже просто невозможно выдержать, нельзя выдержать, кто я такая, чтобы выдерживать?.. Я слабая, я твоя сука, я – никто; это чертовски сладко. Выгибаюсь, подаюсь к тебе, и ты строго сдавливаешь мне шею; стоны переходят в хриплый кашель.

– Я разве разрешал тебе скулить?.. Нет, не разрешал. Очень плохо. Ты совсем не стараешься. Как ты думаешь, мне нужна такая нерадивая рабыня?

Трясу головой, давясь твоей слюной и слезами. Твой голос нежен и вкрадчив – вопреки жестоким словам; эта нежная вкрадчивость ведёт к краю пропасти – даже за пределами леса. Меня больше нет. Больше нет – я помню лишь, что я твоя сука, нерадивая собственность, жаждущая тебя; пустота, готовая принимать. Когда ты улыбаешься, в пустоте восходит солнце, и я таю под его золотыми лучами.

И сказал Бог: «Да будет свет», – и стал свет.

– Правильно, не нужна! Не понимаю, зачем я так долго с тобой вожусь… Лежи так. Согни ноги в коленях.

Что ты собираешься делать?.. Сползаешь ниже, к моим бёдрам, и сдёргиваешь с меня бельё – скрученная ткань резко проходится по коже. Жжёт внутри и снаружи; стискиваю зубы, чтобы не застонать снова. Облизываешь губы. Вижу кончик твоего языка – и перестаю дышать. Неужели ты собираешься…

– Так что там было в твоём «Сатириконе»? Мм?

Господи.

Не могу ответить тебе – могу только кричать и биться в судорогах. Острое – на грани с болью – блаженство в каждой клетке. Переплетает нервы и сосуды, кровь и чернила, прошлое и будущее, переплетает – само собою, набекрень, наискосок; так, как пожелал ты. Выше – выше – выше – рывок туда, где я никогда не была: в разреженный воздух, к звёздам – узоры созвездий переплетаются, как узоры, начертанные твоим языком; набухаю жаром – и, когда не остаётся сил терпеть, взрываюсь навстречу небу, и клочки моей плоти опадают к твоим ногам.