Блабериды-2 - стр. 10
Лодыжкин распутывал морские узлы легко, словно это были подарочные ленты. Он спрашивал о семье, об Оле, о наших отношениях и нелепой ревности к Савве.
– Любовь – это ведь острое чувство, – говорил он. – Любовь всегда на грани наслаждения и боли. Что делает мозг, когда любовь теряет остроту? Он добавляет перца.
Савва – это скальпель, который цепляет корку раны, чтобы заставить её кровоточить. Рана – это и есть любовь.
И всё-таки одна тема оставалась в тени. На предпоследней встрече я спросил Лодыжкина напрямую, что он думает о моих галлюцинациях на берегу озера Красноглинного и мыслях, будто у меня существовал брат, к смерти которого я причастен.
Лодыжкин подумал с минуту, а потом ответил:
– Знаете, если каждого человека, у которого появляются странные мысли, мы будем лечить, у нас здоровых людей не останется. А галлюцинации при высокой температуре – явление нормальное.
На следующем сеансе он вернулся к теме и вдруг спросил:
– Вы видели статую роденовского мыслителя? Хорошо. Все её видели. Покажите, в какой позе он сидит.
Я ссутулился, подпёр лоб кулаком, чуть выставил вперёд колено:
– Как-то так.
– Ага. Только подпирает он не лоб, а подбородок, – Лодыжкин показал фотографию. – Это называется ложные воспоминания – одно из многих заблуждений человека. И они могут быть весьма отчётливыми.
– Вы считаете мои воспоминания о брате ложными?
– Нет, я бы этого не утверждал, – сказал Лодыжкин после паузы. – И даже у ложных воспоминаний есть причина. Если хотите, можете обратиться к психоаналитикам, гипнологам – на ваше усмотрение. Но я не думаю, что это необходимо. Не каждую пулю нужно извлекать.
* * *
В клинике я познакомился с Владиславом Яранским, театральным режиссёром. Я слышал что-то о нём, он слышал что-то обо мне, и на фоне взаимного успеха мы разговорились перед кабинетом Лодыжкина.
Раньше Яранский представлялся мне небожителем, который вращается в хрустальных кругах и обо всём говорит с загадочной двусмысленностью. Тем удивительнее было встретить его у лодыжкинской двери в простеньком спортивном костюме, словно после пробежки. Яранскому было лет пятьдесят, но в подвижном худом лице ещё осталась мятежность нервного юноши, которым он когда-то был.
Наш разговор сложился сразу. Усмехаясь тому, о чём только что говорил с Лодыжкиным, Яранский сказал:
– Мы столько времени тратим, чтобы отучить ребёнка от любви и привить ему жажду достижений, а потом удивляемся, почему у этого мира такой оскал. И почему мы сжигаем себя дотла.
Яранский попал в клинику две недели назад с нервным истощением, из-за которого потерял способность работать и саму работу. Он и сейчас не был уверен, что сможет вернуться.
– Год назад мы с женой поднимали тост за лучший год впереди. Не думал, что он закончится здесь, – он смотрел вдоль коридора, где шагал, прихрамывая, пациент с нервным тиком руки.
Год для Яранского выдался успешным: весной его назначили худруком местного театра, лето он провёл на гастролях, осенью труппа репетировала новую пьесу. Яранский преподавал в институте культуры, участвовал в съёмках короткометражки, занимался продюсированием. Его кандидатуру рассматривал модный московский театр.
– Вы ждёте шансов, ждёте, – рассуждал он задумчиво. – Закидываете одну удочку, другую… А потом клюёт на все сразу. Надо отказываться. Но где найти силы отказываться? Легко сказать. Переезд в столицу… Нужны деньги… А ещё больше нужна репутация. Репутация в театральном мире – что песок. Ты хорош, насколько хорош твой последний спектакль.